Чтение 8–й страницы книги ~Черный обелиск~

какой-то Рауль. Рольф - это, видимо, некий скучный покровитель, я терпеть
его не могу; Рауль - что-то вроде соблазнителя; но больше всего я люблю,
когда она называет меня Рудольфом, - тогда она становится мечтательной и
влюбленной. Мое настоящее имя - Людвиг Бодмер - она игнорирует. Я ей часто
повторяю его, но она просто не желает считаться с ним.

В первое время вся эта путаница сбивала меня с толку, но теперь я привык.
Тогда я еще держался общепринятых взглядов на душевные болезни и непременно
представлял себе при этом продолжительные припадки буйства, попытки
совершить убийство, бессмысленно лепечущий идиотизм - и тем поразительнее
выделялась на фоне таких картин Женевьева. Вначале я едва мог поверить, что
она больна, настолько постоянная путаница имен и лиц казалась у нее игрой, -
иногда и теперь еще кажется, - но потом я понял, что за хрупкими
построениями ее фантазии все же беззвучно притаился хаос. Его еще нет,
но он подстерегает ее, и это придает Изабелле особое обаяние, тем более что
ей всего двадцать лет и болезнь делает ее иногда трагически прекрасной.

- Идем, Рольф, - говорит она и берет меня под руку. Я еще раз пытаюсь
освободиться от ненавистного имени и заявляю:

- Я не Рольф, я Рудольф.

- Ты не Рудольф.

- Нет. Я Рудольф, Рудольф-единорог.

Однажды она меня так назвала. Но мне не везет. Она улыбается, как
улыбаются ребяческому вздору.

- Ты не Рудольф, и ты не Рольф. Но и не тот, за кого ты себя принимаешь.
А теперь пойдем, Рольф.

Я смотрю на нее. И на миг у меня опять возникает ощущение, что она не
больна, а только представляется больной.

- Это скучно, - говорит она. - Отчего ты непременно хочешь всегда быть
тем же самым?

- Да, отчего? - повторяю я удивленно. - Ты права: почему человек так
стремится к этому? Что нам непременно хочется сохранить в себе? И почему мы
о себе такого высокого мнения?

Она кивает.

- И ты, и доктор! Но ведь в конце концов ветер все развеет. Почему вы не
хотите этого признать?

- Доктор тоже? - спрашиваю я.

- Да, тот, кто себя так называет. Чего только он от меня не требует! А
ведь сам решительно ничего не знает. Даже того, какая бывает трава ночью,
когда на нее не смотришь.

- А какая же она может быть? Наверно, серая или черная. И серебряная,
если светит луна. Изабелла смеется.

- Ну, конечно! Ты тоже не знаешь. В точности как доктор.

- Так какая же она бывает?

Изабелла останавливается. Порыв ветра проносится мимо нас, а с ним вместе
- пчелы и аромат цветов. Ее желтая юбка надувается парусом.

- Травы тогда просто нет, - заявляет она.

Мы идем дальше.

Пожилая женщина в больничном халате проходит мимо нас по аллее. Лицо у
нее красное и блестит от слез. Двое растерявшихся родственников идут рядом с
ней.

- А что же тогда есть вместо травы?

- Ничего. Только когда взглянешь, она тут как тут. Иной раз, если очень
быстро обернешься, можно это уловить.

- Что именно? Что ее нет?

- Не это, а то, как она стремглав возвращается на место - трава и все,
что позади нас. Предметы - точно слуги, которые ушли на танцы. Все дело в
том, чтобы обернуться очень-очень быстро, и тогда успеешь еще увидеть, что
их нет... Иначе они уже окажутся на месте и прикинутся, будто никогда и не
исчезали.

- Кто, Изабелла? - спрашиваю я очень бережно.

- Предметы. Все, что позади тебя. Оно только и ждет, чтобы ты отвернулся
и можно было бы исчезнуть!

В течение нескольких секунд я обдумываю ее слова. Вероятно, это такое
ощущение, словно у тебя за спиной постоянно раскрытая бездна.

- А меня разве тоже нет, когда ты отвертываешься?

- И тебя тоже. Ничего нет.

- Ах так, - отвечаю я с некоторой обидой. - Но ведь для себя-то я все
время тут? Как бы я быстро ни обернулся.

- Ты повертываешься не в ту сторону.

- Разве и при этом есть разные стороны?

- Для тебя есть, Рольф.

Я опять вздрагиваю от ненавистного имени.

- А ты сама? Как обстоит дело с тобой?

Она смотрит на меня и рассеянно улыбается, словно мы совсем незнакомы.

- Я? Меня же вообще здесь нет!

- Вот как! Но для меня ты все-таки здесь!

Выражение ее лица меняется. Она снова узнает меня.

- Правда? Почему ты не повторяешь мне этого как можно чаше?

- Я же твержу тебе это постоянно.

- Недостаточно. - Она прислоняется ко мне. Я чувствую ее дыхание и сквозь
тонкий шелк платья - ее грудь.

- Всегда недостаточно, - говорит она, вздохнув. - Почему этого никто не
понимает? Эх вы, статуи!

Статуи, мысленно повторяю я. Что же мне еще остается? Я смотрю на нее,
она прекрасна, она меня волнует, она влечет к себе, каждый раз, когда мы
вместе, словно тысячи голосов начинают говорить по проводам моих артерий, а
потом все вдруг обрывается, как будто все их неправильно соединили, я
чувствую растерянность, и в душе остается только смятение. Душевнобольную
женщину нельзя желать. А если кто-нибудь и способен, то я лично не могу. Это
все равно, что желать куклу-автомат или женщину, находящуюся под гипнозом. И
все-таки ее близость волнует меня.

Зеленые тени, лежащие па аллее, расступаются - и перед нами залитые
солнечным светом клумбы с цветущими тюльпанами и нарциссами.

- Надень шляпу, Изабелла, - говорю я. - Врач настаивает, чтобы ты
прикрывала голову. -Она бросает шляпу в цветы.

- Врач! Мало чего он хочет! Он и жениться на мне хочет, но сердце у него
отощавшее. Он просто потный филин.

Не думаю, чтобы филин мог потеть. Но образ все-таки убедительный.
Изабелла ступает, словно танцовщица, среди тюльпанов и садится посреди
клумбы.

- А вот их ты слышишь?

- Конечно, - заявляю я с облегчением. - Каждый их услышит. Это колокола.
Они звучат в фа-диез мажоре.

- Что такое фа-диез мажор?

- Такая тональность. Самая пленительная из всех тональностей.

Она раскидывает широкую юбку среди цветов.

- А во мне они теперь звонят?

Я киваю и смотрю па ее узкий затылок. Ты вся полна звоном, думаю я. Она
срывает тюльпан и задумчиво разглядывает раскрывшийся цветок и мясистый
стебель, на котором каплями выступает сок.

- Вот это совсем не пленительно.

- Хорошо, пусть колокола звонят в до мажоре.

- Непременно в мажоре?

- Это может быть и минор.

- А не может быть и то и другое одновременно?

- В музыке не может, - говорю я, загнанный в тупик. - В ней существуют
известные принципы. Либо одно, либо другое. Или одно после другого.

- Одно после другого! - Изабелла смотрит на меня с легким презрением. -
Вечно ты находишь отговорки, Рольф. Отчего?

- Да я сам не знаю. Мне самому хотелось бы, чтобы было иначе.

Она вдруг встает и отшвыривает тюльпан, который держала в руках. Одним
прыжком она оказывается на дорожке и решительно отряхивает платье. Потом
приподнимает его и рассматривает свои ноги. На ее лице гримаса отвращения.

- Что случилось? - испуганно спрашиваю я. Она указывает на клумбу:

- Змеи.

Я смотрю на цветы.

- Нет там никаких змей, Изабелла.

- Есть! Вон они! - И она указывает на тюльпаны. - Разве ты не видишь,
чего они хотят?

Я сразу почувствовала.

- Ничего они не хотят. Цветы как цветы, - тупо настаиваю я.

- Они ко мне прикоснулись! - Изабелла дрожит от омерзения и все еще не
сводит глаз с тюльпанов.

Я беру ее за плечи и повертываю так, что клумбы ей больше не видно.

- Теперь ты отвернулась, - говорю я. - Теперь их тут уже нет.

Ее грудь бурно вздымается.

- Не пускай их ко мне! Растопчи их, Рудольф!

- Да их уже нет. Ты отвернулась, и они исчезли. Как трава ночью и все
предметы.

Она прислоняется ко мне. Я вдруг перестаю быть для нее Рольфом. Она
прижимается лицом к моему плечу. Ей ничего не нужно объяснять: теперь я -
Рудольф и должен это понимать.

- А ты уверен? - спрашивает она. И я чувствую, как ее сердце бьется возле
моей руки.

- Совершенно уверен. Они исчезли. Как слуги в воскресный день.

- Не пускай их ко мне, Рудольф.

- Не пущу, - заверяю я ее, хотя мне не вполне ясно, что она имеет в виду.
Но она уже успокаивается.

Мы медленно идем обратно. Она как-то сразу устает. Подходит сестра в
мягких туфлях.

- Вам пора кушать, мадемуазель.