отправляет меня в "зимний санаторий".
В первый же день моего пребывания в ШД я узнал от товарищей по палате и
по классу, что это никакой не "санаторий", а Саласпилс - детский концла-
герь, - но мне еще повезло, потому что концлагерь этот не простой, а об-
разцово-показательный. Теперь-то я понимаю, что мне действительно повез-
ло... Не знаю, конечно, как в других подобных заведениях, но в нашем
"Саласпилсе" было просто как в раю: оценок на занятиях не ставили, а
после занятий укладывали спать, кормили полдником со сладкими ватрушка-
ми, водили кататься на лыжах или учили выпиливать лобзиком и выжигать по
дереву (до сих пор не могу забыть пьянящего аромата жженой фанеры) и на
ночь читали вслух с продолжением "Волшебника изумрудного города", а по
выходным показывали фильмы про "Армию Трясогузки", "Неуловимых мстите-
лей" и других героических детей. А еще помню - сейчас этого наверняка
нет - кормили нас как на убой, и мне приходилось прятать недоеденные
куски мяса в карман, потому что проверяли, кто сколько съел. (Кажется, у
меня ностальгия по сумасшествию застойных времен!). Правда, эта идиллия
часто нарушалась приглушенными воплями из отделения для буйных детей, но
самих буйных я никогда не видел, потому что все отделения были надежно
разделены непроницаемыми перегородками.
что никто не обращал внимания на мою арифметическую странность. Все ог-
раничивалось тем, что учителя ласково называли меня "Лобачевским", а
приятели - "Пятачком" (от слова "пять"). В общем, чувствовал я там себя
вполне спокойно: никто не дразнил меня "недоумком" и не отбирал фантики
или еще какие-то детские сокровища. Сейчас я понимаю, чем была обуслов-
лена подобная доброта моих сожителей: все они были озабочены не тем, как
с криком "жопу к стенке!" отвесить пинка проходящему по коридору товари-
щу, а какими-то своими сокровенными, более серьезными, мыслями. У каждо-
го был свой индивидуальный "бзик": один придумывал фантастические исто-
рии на одному ему понятном языке, второй - безустанно насвистывал весе-
лые мелодии собственного сочинения, третий - занимался на уроках онаниз-
мом, методично дроча под партой, четвертый - непрерывно рассказывал один
бесконечный анекдот и т.д. Всеобщим кумиром был Сережа Пушкин, утверж-
давший, что знаменитый однофамильный классик - его пра-пра-прадед.
Сходства не было никакого, но все ему верили: уж больно хорошие (на наш
вкус) он сочинял стихи. Из всех его многочисленных произведений я помню
лишь четверостишие из одной его - может, и не совсем его - поэмы:
разные стихи были. Так вот, днем С.Пушкин кропал свои вирши, а ночью,
после отбоя, зачитывал их вслух всей палате.Вся пикантность ситуации
заключалась в том, что через две ночи на третью дежурила нянечка по
кличке "Гестапо", а она не выносила, когда по ночам смеются дети. Не
смеяться же, слушая стихи нашего Пушкина, было нельзя, поэтому мы бук-
вально давились смехом, затыкая рот одеялом или зарываясь лицом в подуш-
ку. Когда, наконец, кто-то не выдерживал, появлялась заспанная Гестапо,
стаскивала с кровати "реготуна", как она выражалась, заставляла его
снять трусы и, голого и босиком, ставила в угол в палате девочек. На
несколько минут воцарялась гробовая тишина, а затем все повторялось сна-
чала, и на смену одному продрогшему и зареванному "реготуну" шел другой.
весьма безыскусным. Осознав эту горькую истину, я решил поменять свой
бзик. Поменять-то поменять, но на что? И вот как-то раз тетя принесла
мне конфет в газетном кульке. Развернув кулек, я увидел в нижнем углу
рубрику "Афонаризмы", под которой печатались присылаемые читателями афо-
ризмы. Это было то, что надо, вот это бзик, так бзик! И я принялся сочи-
нять афоризм, причем делал это так усердно, с таким напряжением ума, что
уже на второй день учительница не выдержала и спросила меня, почему я
витаю в облаках, когда она объясняет такой сложный и важный вопрос, как
отличие гласных от согласных. О, это был мой звездный час! Когда я ска-
зал, что сочиняю "афонаризм", мой сосед по парте перестал дрочить до са-
мого конца урока, и сам Пушкин повернул ко мне свою гипсово-бледную го-
лову, осадив на мгновение быстрокрылого Пегаса. Всю следующую неделю ме-
ня только и спрашивали кто громогласно, кто шепотом: "Сочинил? Придумал?
Родил?" С каждым днем интерес к моему необычному бзику все больше и
больше накалялся, и я почувствовал, что должен сочинить нечто такое, от
чего задрожат стены Саласпилса, а Гестапо прослезится и разрешит нам
смеяться всю ночь. Однако время шло, а афоризм, Афоризм с большой буквы,
мне никак не давался.
них игр посмотреть по телевизору фильм про советского подпольщика в
осажденном фашистами городе. В конце этого героического фильма сталинс-
ких еще времен подпольщика выдает предатель, его арестовывают, пытают и
ведут на виселицу... Его ведут на виселицу, а он идет, сам идет к петле,
сам просовывает в нее шею. Единственное, что он позволяет себе сделать
перед смертью - это крикнуть: "Наше дело правое - победа за нами! Уми-
раю, но не сдаюсь!" - "Как же ты не сдаешься, когда сам, пусть под кон-
воем, но своими ногами пришел на виселицу?!" - примерно так подумал я.
Ему же нечего терять, раз он должен умереть, почему же он не вгрызется в
горло своему палачу, чтобы убить напоследок хоть еще одного фашиста? По-
чему он не пытается сделать хоть что-то?! Почему люди идут на смерть так
же буднично, как в туалет для справления нужды? "Нет, - поклялся я себе,
- если я и умру, то умру красиво, а перед самой смертью сделаю напосле-
док что-нибудь такое... такое..." Что я сделаю, я так и не придумал,
хоть и думал всю ночь, но зато под утро в мою утомленную голову пришел
откуда-то как бы извне афоризм, которого я сам в первую секунду испугал-
ся: "Смерть - самое крупное событие жизни".
выпытывать у меня мой трудновыговариваемый афоризм, и меня даже зауважа-
ли как человека, имеющего свою тайну. Более того, нормальные дети мне
просто не поверили бы, что я на самом деле что-то придумал.
там еще задержался, если бы не допустил роковую ошибку. Случилось это
примерно через полтора месяца после моего поступления "на излечение". В
нашу ШД внезапно нагрянула комиссия из самой Москвы, из министерства
здравоохранения. Прямо как в анекдоте: "Приезжает, значит, в сумасшедший
дом комиссия..." Так вот, всю нашу братию стали по одному обследовать, и
когда дошла очередь до меня, чиновный профессор из минздрава, полистав
мою историю болезни, задал мне в лоб провокационный вопрос:
значительное, и спросил:
прокричал:
тонкой золоченой оправе. - Мальчик просто путает четверку с пятеркой,
это бывает... Позовите следующего.
сочиняю!
даром: я смирился с незыблемостью таблицы умножения и стал как все...
Вернее, сам решил "стать как все", это я точно помню. Раздосадованная
моим возвращением, тетя пообещала содрать с меня семь шкур, если я не
перестану "косить под дурачка" и останусь на второй год - вот тогда-то я
и решил затаиться на время. "Я вам еще покажу, - твердил я про себя,
размазывая по щекам брызнувшие от теткиных подзатыльников сопли. - Вы
меня еще узнаете!" На второй год я с грехом пополам не остался, а начи-
ная с третьего класса и вовсе стал проявлять математические способности,
даже был призером межрайонной алгебраической олимпиады. Классная матема-
тичка часто хвалила меня, но тут же добавляла свое неизменное:
шиворот-навыворот.
я.
если бы относился к этой науке менее предвзято. Помню, когда в девятом
классе я узнал о существовании "первого замечательного предела", меня аж
затрясло: первый, да еще и замечательный! "Хер вам замечательный!" -
сказал я про себя с юношеским задором и взялся за опровержение. И опро-
верг! Оказалось, что этот предел равен вовсе не единице, как до сих пор
принято считать, а Пi/180. Два дня я проверял свою формулу по тригоно-
метрическим таблицам Браддиса: все сходилось! Весь третий день я думал,
что мне делать со своим "великим открытием", а на четвертый показал вы-
шеприведенную формулу преподавателю, который вел школьный математический
кружок. Пока преподаватель изучал у меня на глазах доказательство вновь
открытой формулы, призванной произвести переворот в математической науке
Роллинс Джеймс
Конан-Дойль Артур
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Пехов Алексей