горячего она отошла, доверилась неудачно парнишке какому-то, но позабыть его
вовремя не управилась -- и прощай. Оря ты, Оря, печалюсь, кому же это ты не
сбылась, приголубила бы лучше Илью на худой конец, тот, страшила, тебя,
красотулю, от всех бы напастей отстранил, вот бы ладили. Ведь что такое
несчастье и что такое счастие, когда задаться на миг? Несчастие -- это если
нет счастия, а счастие, Оря, это если несчастия нет. Погоревали и будет.
Плесни теперь нам, голубчик дежурный, казенного чистяку, да перепадет
индивидам малая толика от санитарии большой. Вечеряем, беседуем.
Гостеприимцу -- вопрос: как выдерживаешь в таком тартаре служить, ведь не
грустно, не гребостно ль? Грубость есть, раздается ответ, патология вещь
жестокая, жалости к телу нашему не ведают посмертные лекаря, потрошат, не
дай бог окачуриться -- разделают под орех. И медички молоденькие туда же --
уж наблатыкались, цапают за что ни попадя. Но вы сами извилиной пошевелите,
куда я с данной вакансии соскочу, где еще дармового горючего вам всем,
неприкаянным, нацежу. В свою очередь огорчается напропалую за нас -- а как
это вас угораздило, ежели не секрет. Я ему -- так и так, и таким путем. А
Алфеев, Яков Ильич, -- в военные слухи ударился. Докладывает, что затеялась,
якобы, кампания сильнеющая не слишком давно, и забрили его, как назло, на
эти фронты воевать. В распозиции, вспоминает, девушка провожала бойца.
Проводила, а там постреливают, там -- командир бравый, шагом марш,
разоряется, не то -- пристрелю. Ничего не попишешь -- пришлось шагать, ну и
оторвало, конечно, и выбросило к лешему, за фашины. Орал, признается, как
резаный. Поэт, былинник был речистый Яков Ильич, аты-баты, докладывал, шли
солдаты, аты-баты, рапортовал, на войну. Или более-менее гражданское,
транспортное. Моя жена, говорит, в кондукторы пошла и с ревизором в тонкости
вошла; что предпринять -- пока не понимаю, но за проезд уж не плачу в
трамвае. Ручьями струились в трупарне беседы обычно у нас, но протекли и
они, просыпались, будто песочек в часах. Все минуется, но достойное -- в
первую голову. Здравствуй, выписка, -- ты грянула, разразилась. Так, в одно
распрекрасное посещает столовку общебольничный эвакуатор, врач. Даже не
столько врач, сколько врачина целый, амбал. Мы обедаем: ужинаем. Доводится
до нашего сведения, что Сидоров и Петров завтра утром со всеми пожитками
кандыбают на дезинфекцию, а затем с белютнями нетрудовитости хромают
неукоснительно по домам. Дело швах наше с Яковом. Ибо это лишь краснобайства
ради я здесь указываю -- Сидоров, указываю, Петров. На поверку же
оборачивается, что никакой не Петров, и еще меньше Сидоров в списке на
удаление у живодера этого фигуровали. Там фигуровали Алфеев и Ваш покорный
Илья. Полундра, Яков Ильич, я шептал, обрекаемся выписке. А он просит
добавочной порции. Шеф же повар со злобой: чего, не налопался? Алфеев
смиренно: когда психическим состоял, мне фельдшер советовала: чуть
неприятность какая, прими в себя побольше чего-нибудь -- и все как рукой.
Какая такая неприятность, повар толстая поэта бранит, жилы ты из меня
тянешь. А такая, Алфеев без трепета возражал, а такая, что кура, которая на
второе была, старая, видать, вся попалась, вся в зубах она у меня завязла.
Диву я дался в который раз. Откуда, откройте секрет, не тая, с какого такого
шоссе энтузиасты у нас настолько неугомонные есть-пошли, ведь не вылупилась
еще та ряба из земного яйца, которую той лечебнице жевать суждено. Нас
чумизой откармливали доктора наук, а Алфей утверждает -- завязло-де. А
недолго, недолго, я повторяю, птахи малые эти живут, потому что осу им ни в
коем случае не стоит клевать. Но турман Петруху в темя так не клевал, как
они осу. А та -- заразная, болезненная, и случается у пернатых мор. В книге
дремной моей начертано: отведала ряба золотушных ос и снесла пожилым не
простое, а золотое. Казалось бы, лучшего и желать невозможно -- бери и жарь.
Но все не слава аллаху за Итилем. Била-била старуха яйцо -- не очень-то. Не
преуспел и мужик ее, дряхлый стручок. Той порою бежала мимо по своим
нехитрым надобностям относительно небольшая серая мышь, и она видит стряпчие
трудности. Разбежалась, махнула хвостом и смахнула яичко на пол. То упало и
-- бац -- и кокнулось. Я смекаю, смекаю, опять в недоумении Вы: для чего ты
мне, потерпевший Илья, байку эту из уст в уста передал, что тебя
побудило-понудило? Извинительно и мне, если так, недоумением Вас своим
огорошить. А к чему, желал бы я знать, для чего они притчу вышеизложенную
составили-то вообще, в чем, я спрашиваю, бывальщины соль? В том, что мышь
человека сильней? Ой ли, подобного даже в Заволчье нет, а уж не там ли
немощные старики живут-зажились. Или что? Что мышей, может быть, нам всем
следует охранять, что они пригодятся разбить по хозяйству чего-нибудь? Об
этом придерживаемся мнения сугубо собственного. Как изводили искони -- так
традицию и блюдем. Разве царевны-лягушки они? Корыто, что ли, разбитое
голосом человечьим сулят? Не велите казнить, Фомич, но не понимаю я намеков
подобных. То ли дело -- капуста, коза да волк, вот это, я понимаю,
загадочка. Но не теперь -- ныне выписка мучает. И выдает злообразная повар
добавки Якову Ильичу. Мы кушаем полопам и задумались. На дворе вьюга чистая,
колтуны палисаднику вертит, а у ребяток с валенками просак. В довершение
всей ситуевины и специальности не держим какой бы то ни было мы в руках.
Куда, фигурально соображая, на учебы податься? Выйдешь, выпишешься --
изметелит тебя метелица, словно метельщик поганой метлой. Е-кэ-лэ-мэ-нэ, мы
задумались. И Яков промолвил: любыми путями валенки нами любимые должны мы
из отделенья убрать, прилепились мы к ним тем более, что с калошами. Что ты
имеешь в виду? -- я спросил. Я бокогрей имею вдали, когда цыган-хитрованец
цыгейку в комиссионку понес, когда грязь-слякоть, а мы -- на лыжах. С
полуслова я понял товарища и предлагаю до выписки, без всяческих контрибуций
ноги отсюда умыть. А документы? Чего тебе в тех документах, бумажками сыт не
будешь, в частности, если липовые. У меня хоть и настоящие, говорит, но не
мои, за другого я Якова на позициях был, броню ему свою в трик-трак
профиршпилил. Полистали для виду журнал Свиноводство и Молодежь и
намыливаемся, как бы, гулять. Коридорный прищурился и додул: отваливаете?
плакали, стало быть, валенки коммунальные? ладно, берите, страшнее не
обедняем, с единой парой кашу тут все одно не сварить. Мы откланялись и-- в
партер: санитар-санитар, дай нам хламиды какие-нибудь, не в пижамах же до
мест назначения добираться. И вытряхивает Иван из каптерки одежд -- ворох
ворохом: налетай. Сколько ж душ добродушных по подвалам у нас сыроватым
рассеяно! Благодарствуй, медбрат дядя Ванечка, тароватости твоей мы
племяннички. Объяснял: поновей туалеты приносят артистам родичи, а обноски с
испугу нередко не требуют. Выбрал я тогда себе галифе адмиральское голубое,
парадное, выбрал в тот раз чиновничий шапокляк набекрень и кирпичной
расцветки жидовский шевиотовый лапсердак-с. Полагаю, не промахнулся, материи
все три ноские, по сейчас единственный мой обмундер представляют собой. Что
Алфееву показалось -- не вспомню теперь, а душой кривить презираю. Уж не
моднеющие ли в полоску брюки он взял, муар-антик, не клетчатый ли куртец,
драп-жоржет. Обрядились, одернулись -- бывай, щедрявый, и попилили дуэтом
подальше от этих бинтов, наведя заведомо справки о нужной станции -- даешь
вокзал. Прыг-скок, прыг-скок, баба сеяла горох, мы давали, картузы
нахлобучивая по-залихватскому. Но и кутерьма буревая давала нам, понимаете
ли, прикурить.
-==5. ЛОВЧАЯ ПОВЕСТЬ, ИЛИ КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ==-
впрочем, стоит ли переписывать такие громоздкие полотна, не имея к этому
сколько-нибудь заметных способностей и наперед понимая, что посетитель лишь
мельком взглянет на копию как на скучнейшую здесь деталь, дабы немного
спустя, все более забываясь и путая действительное и воображаемое, уверять
себя то и знай: да, так, именно так все и было; и, оценивая себя со стороны
или в зеркале, оставаться совершенно довольным своими -- то есть нет,
погодите, его, конечно его, героя, поступками и чертами; перемалевывать
автопортреты в мундирах! увольте) Яков Ильич Паламахтеров порывался не
подавать виду. Напрасно. Трудно вообразить себе человека, который в своем
неумении мимикрировать менее напомнил бы бразильского охотничьего паука или
горбатых патагонских сверчков -- см. Карус Штерн, *Эволюция Мира, Werden
und Vergehen*, перевод с немецкаго, Том Ш, Издательство товарищества Мир,
Москва, Большая Никитская, 22, Типография товарищества И. Н. Кушнерова и К+,
Пименовская улица, со двора, во дворе немощено, грязь. С подъехавшей повозки
двое типографских в фартуках, вымазанных невесть чем, спихивают прямо в лужу
бумажные рулоны. Порождаемые их падением брызги немало забавляют работников.
Ополоснувшись, рулоны один за другим раскатываются по двору, одеваясь
дюймовым слоем суглинистой жижи. Заметив безобразие и раззор из окна, что в
третьем этаже, над аркой, отворяет фортку и на всю Елоховскую бранит
молодцов направленный в Москву нарочно по делам книгоиздательского
товарищества Просвещение, что на Невском, петербуржский метранпаж Никодим
Ермолаич Паламахтеров, прадед Якова Ильича. Перед нами -- щеголеватый,
немного слишком изящный субъект, успевший сменить дорожное
на_приличествующее визитеру платье (он в модной чусучевой паре и модном же,
хоть и не чересчур, галстухе) и завернувший нынче с утра к своему давнишнему
знакомцу и коллеге, который служит тут, у Кушнерова, и коего в кабинете
теперь нет -- вышел, но сию минуту будет назад, скажет только, чтоб начинали
уж в две краски, заберет корректуру да велит самовар принесть: право слово,
не все ж, майн херц, д'антр-де-мер дуть. Заслышав над головою громовые речи
заезжаго Зевеса, типографские, оставленные нами внизу, принимаются скатывать
всю бумагу в иное, каковое оне полагают сухим, место, еще более прежняго
вымарывая себя и рулоны, причем движенья печатников до крайности суетны и
принуждают вас думать об новоявленном аппарате мусье Люмьера, взявшего в
прошлом году патент и-- по слухам -- выручившего за изобретенье свое,
получившее с чьей-то легкой руки чудное прозванье синематографа, пристойную
уже копейку. Завлеченный шумом, заходит с улицы во двор, изволит желтеть
аксельбантами, побрякивать шпорами и, покрякивая в усы, воздыматься по
черной, к несчастью довольно засаленной, лестнице, околоточный, добрый
приятель московскаго, а некоторым образом и столичнаго, метранпажей; в
сапогах, поперек себя шире, зато отменный картежник, ветреник, не круглый
дурак выпить, при сабле -- и вообще славный малый. Ба, Ксенофонт Ардальоныч,
-- завидев его застрявшим в дверях, восклицает ему навстречу наш визитер, --
сколько лет!.. Много, много воды утекло, Никодим Ермолаич, возражал
Ксенофонт Ардальоныч, шествуя встреч тому с распахнутыми объятьями, какими
судьбами? И поскольку Никодим Ермолаич присаживается на один, постольку
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр
Мацумото Сэйте
Каргалов Вадим
Пехов Алексей
Смоленский Вадим