Чтение 8–й страницы книги ~Школа для дураков~

и бабушкино кресло, то есть, нет, простите, не так, отец всегда просил нас
говорить наоборот: кресло бабушки. Так почтительнее, объяснял он. Однажды он
сидел в этом самом кресле, а мы сидели рядом, на траве, и читали разные
книги, да, доктор, вы же в курсе, нам трудно читать долго одну книгу, мы
читаем сначала одну страницу одной книги, а потом одну страницу другой.
Затем можно взять третью книгу и тоже прочитать одну страницу, а уже потом
снова вернуться к первой книге. Так легче, меньше устаешь. И вот мы сидели
на траве с разными книгами, и в одной какой-то книге было кое-что написано,
мы сначала не поняли ничего, о чем это, потому что древняя довольно книга,
сейчас таким языком никто не пишет, и мы сказали: папа, объясни нам,
пожалуйста, мы не понимаем, что здесь написано. И тогда отец оторвался от
газеты и спросил: ну, что там у тебя, снова ерунда какая-нибудь? И вот мы
прочитали вслух: в ы п р о с и л у Б о г а с в е т л у ю Р у с ь с а т о н
а, д а ж е о ч е р в л е н и т ю к р о в и ю м у ч е н и ч е с к о ю. Д о б
р о, т ы, д и а в о л, в з д у м а л, и н а м т о л ю б о - Х р и с т а р а
д и, н а ш е г о с в е т а, п о с т р а д а т ь. Мы почему-то запомнили эти
слова, у нас память вообще-то плохая, вы знаете, но если что-нибудь
понравится, то сразу запоминаем. А отцу не понравилось. Он вскочил с кресла,
выхватил у нас ту книгу и закричал: откуда, откуда, черт бы тебя взял, что
за галиматья дурацкая! А мы отвечали: вчера мы ездили на ту сторону, там
живет наш учитель, и он поинтересовался, чем мы заняты и что читаем. Мы
сказали, что ты дал нам несколько томов такого-то современного классика.
Учитель засмеялся и побежал к реке. Потом вернулся, и с его больших
веснущатых ушей капала вода. Павел Петрович сказал нам: дорогой коллега, как
славно, что имя, произнесенное вами не далее как минуту назад, растворилось,
рассеялось в воздухе, будто дорожная пыль, и звуки эти не услышит тот, кого
мы называем Насылающим, как хорошо, дорогой коллега, не так ли, иначе, что
было бы с этим замечательным стариком, он наверняка упал бы от ярости со
своего велосипеда, а затем не оставил бы от наших уважаемых поселков камня
на камне, и, впрочем, недурно бы сделал, потому что время. Что же касается
моих влажных ушей, которые вы так внимательно изучаете, то они оттого мокры,
что я умыл их в водах зримого вами водоема, дабы очистить от скверны
упомянутого имени и встретить грядущее небытие в белизне души, тела,
помыслов, языка и ушей. Мой молодой друг, ученик и товарищ, - сказал нам
учитель, - в горьких ли кладезях народной мудрости, в сладких ли речениях и
речах, в прахе отверженных и в страхе приближенных, в скитальческих сумах и
иудиных суммах, в движении о т и в стоянии н а д, во лжи обманутых и в
правде оболганных, в войне и мире, в мареве и мураве, в стадиях и студиях, в
стыде и страданиях, во тьме и свете, в ненависти и жалости, в жизни и вне ее
- во всем этом и в прочем следует хорошенько разобраться, в этом что-то
есть, может быть, немного, но есть. Там и сям, там и сям что-то произошло,
мы не можем сказать с уверенностью, что именно, ибо пока не знаем ни сути,
ни имени явления, но, дорогой ученик и товарищ такой-то, когда мы выясним и
вместе обсудим это, выясним причину и определим следствие, тогда придет наша
пора, пора сказать некое слово - и скажем. И если случится, что вы
разберетесь во всем этом первый, немедленно сообщите, адрес вы знаете: стоя
над рекой на закате дня, когда умирают укушенные змеей, звонить велосипедным
звонком, а лучше - звенеть деревенской косой, приговаривая: коси, коса,
пока роса, или: коси-коси, ножка, где твоя дорожка, и так далее, пока
загорелый учитель Павел не услышит и, приплясывая, не выйдет из дома, не
отвяжет лодку, не прыгнет в нее, не возьмет в руки самодельные греби, не
перегребет Лету, не сойдет на твоем берегу, не обнимет, не поцелует, не
скажет добрых загадочных слов, не получит, нет, не прочитает отправленного
письма, ибо его, вашего учителя, нету в живых, вот беда, вот незадача, нету
в живых, а вы - живите, пока не умрете, качайте пиво из бочек и детей в
колясках, дышите воздухом сосновых боров, бегайте в лугах и собирайте букеты
- о цветы! как ненаглядны вы мне, как ненаглядны. Покидая сей мир, жаждал
увидеть букет одуванчиков, но не дано было. Что принесли в дом мой в
последний час мой, что принесли? Шелк и креп принесли, одели в ненавистный
двубортный пиджак, отняли летнюю шляпу, многократно пробитую ревизорским
компостером, надели какие-то брюки, дрянные - не спорьте - дрянные брюки
за пятьдесят потных рублей, я никогда не носил таких, это мерзко, липнут,
тело мое не дышит, не спится, а галстук, о! они нацепили мне галстук в
горошек, снимите немедленно, откройте меня и снимите хотя бы галстук, я вам
не какая-нибудь канцелярская крыса, я никогда - поймите же - не ваш, не
ваш - никогда не носил никаких галстуков. Неразумные, неразумные бедняги,
оставшиеся жить, больные бледной немочью и мертвее меня, вы, знаю, сложились
на похороны и купили весь этот шутовской наряд, да как вы посмели надеть на
меня жилетку и кожаные полуботинки с металлическими полузаклепками, каких я
никогда не носил при жизни, ах, вы не знали, вы полагали, будто я получаю
пятьсот потных рублей в месяц и покупаю те же непотребные тряпки, что и вы.
Нет, проходимцы, вам не удалось оболгать меня живого, а мертвого тем паче не
удастся. Нет, я не ваш, и никогда не получал больше восьмидесяти, но то были
другие, не ваши, то были ветрогоновы чистые деньги, не запятнанные ложью
ваших мерзостных теорий и догм, лучше избейте меня, мертвого, но снимите
это, верните мне шляпу, пробитую компостером констриктора, верните все, что
изъяли, мертвому положены его вещи, дайте ковбойку, сандалии в стиле римской
империи эпохи строительства акведука, их я положу под мою лысеющую голову,
потому что все равно, назло вам - даже и в долинах небытия - стану ходить
босой, и брюки, мои залатанные брюки - вы не имеете права, мне жарко в
вашем дерьме, сдайте на комиссию ваше ничто, раздайте деньги тем, кто
отдавал их, я не хочу ни копейки от вас, нет, не хочу, и не навязывайте мне
галстук, иначе я плюну в ваши изъеденные червями хари своей отравленной
жгучей слюной, оставьте в покое учителя географии Павла Петровича! Да, я
кричу и буду кричать бессонно-всегда, я кричу о великом бессмертии великого
учителя Савла, я желаю быть вам неистово-отвратительным, я буду врываться в
ваши сны и явь, как хулиган врывается в класс во время урока, врываться с
окровавленным языком, и, неумолимый, буду кричать вам о своей недостижимой и
прекрасной бедности, вы же не пытайтесь задобрить меня подарками, мне не
нужны ваши потные тряпки и гнойные рубли, и прекратите музыку, или я сведу
вас с ума криком честнейшего из умерших. Слушайте мой приказ, мой вопль:
дайте же мне одуванчиков и принесите мои одежды! И к черту вашу сопливую
похоронную музыку, гоните пинками в зад проспиртованных оркестрантов.
Вонючие дряни, могильные жуки! Заткните глотки любителям панихид, прочь от
тела моего, или я восстану и сам прогоню всех поганой школьной указкой, я -
Павел Петрович, учитель географии, крупнейший вращатель картонного шара, я
ухожу от вас, чтобы придти, пуститеТак говорил учитель Павел, стоя на берегу
Леты. С умытых ушей его капала вода реки, а сама река медленно струилась
мимо него и мимо нас вместе со всеми своими рыбами, плоскодонками, древними
парусными судами, с отраженными облаками, невидимыми и грядущими
утопленниками, лягушачьей икрой, ряской, с неустанными водомерами, с
оборванными кусками сетей, с потерянными кем-то песчинками и золотыми
браслетами, с пустыми консервными банками и тяжелыми шапками мономахов,
пятнами мазута, с почти неразличимыми лицами паромщиков, с яблоками раздора
и грушами печали и с маленькими обрезками ниппельных шлангов, не имея
которых нельзя кататься на велосипеде, ибо ты не можешь накачать камеру,
если не наденешь такую резиновую трубочку на вентильный стержень, а тогда
все пропало, ведь если велосипедом невозможно пользоваться, то его как бы не
существует, он почти исчезает, а без велосипеда на даче нечего делать: не
съездишь за керосином, не прокатишься до пруда и обратно, не встретишь на
станции доктора Заузе, прибывшего семичасовой электричкой: он стоит на
платформе, оглядывается, смотрит во все стороны, а тебя нет, хотя вы
договорились, что непременно встретишь его, и вот он стоит, ждет, а ты все
не едешь, поскольку не можешь найти хороший шланг, но доктор не знает об
этом, впрочем, уже смутно догадывается: наверное, предполагает он, у
больного такого-то что-нибудь не в порядке с веломашиной, скорее всего с
ниппелем, обычная история, с этими шлангами сплошное наказание, жаль, что я
не догадался купить в городе метра два-три, ему хватило бы на все лето, -
размышляет доктор. Извини, пожалуйста, а что сказал нам Павел Петрович,
давая книгу, которая так не понравилась отцу? Ничего, учитель не сказал
ничего. А по-моему, он сказал: книга. Даже так: вот книга. И даже больше
того: вот вам книга, сказал учитель. А что сказал отец по поводу книги,
когда мы передали ему наш разговор с Павлом? Отец не поверил ни одному из
слов сказанных. Почему, разве мы говорили неправду? Нет, правду, но ты же
знаешь отца нашего, он не верит никому, и когда я однажды заметил ему об
этом, он ответил, что весь свет состоит из негодяев и только негодяев, и
если бы он верил людям, то никогда бы не стал ведущим прокурором города, а
работал бы в лучшем случае домоуправом, подобно Сорокину, или дачным
стекольщиком. И тогда я спросил отца про газеты. А что - газеты? -
отозвался отец. И я сказал: ты все время читаешь газеты. Да, читаю, -
отвечал он, - газеты читаю, ну и что же. А разве там ничего не написано? -
спросил я. Почему ж, сказал отец, - там все написано, что нужно - то и
написано. А если, - спросил я, - там что-то написано, то зачем же читать:
негодяи же пишут. И тогда отец сказал: кто негодяи? И я ответил: те, кто
пишут. Отец спросил: что пишут? И я ответил: газеты. Отец молчал и смотрел
на меня, я же смотрел на него, и мне было немного жаль его, потому что я
видел, как он растерялся, и как по большому белому лицу его, как две черные
слезы, ползли две большие мухи, а он даже не мог смахнуть их, поскольку
очень растерялся. Затем он тихо сказал мне: убирайся, я не желаю тебя
видеть, сукин ты сын, убирайся куда хочешь. Дело было на даче. Я выкатил из
сарая велосипед, привязал к раме сачок и поехал по дорожке нашего сада. В
саду уже зрели первые яблоки, и мне казалось, я видел, что в каждом из них
сидят черви и без устали грызут наши, то есть отцовы, плоды. И я думал:
явится осень, а собирать в саду будет нечего, останется одна гниль. Я ехал,
а сад все не кончался, ибо ему все не было конца, а когда конец наступил, я
увидел перед собой забор и калитку, и у калитки стояла мама. Добрый день,
мама, - крикнул я, - как ты сегодня рано с работы! Бог с тобой, с какой
работы, - возражала она, - я не работаю с тех пор, как ты пошел в школу,
скоро четырнадцать лет. А, вот как, - сказал я, - значит, я
просто-напросто забыл, я слишком долго мчался по саду, наверное, все эти