не было? Журнала, сырого от тухлятины новостей, для моей матери?
еще одна странность - шум и плеск газированных струй душа за тонкой
перегородкой уборной.
спускался по нашей лестнице, его еще можно догнать...
произносивший при ней такого имени, - Сашенька, ты принесешь мне, наконец,
полотенце?
подорожника, по которому протопала только что. Она cнимает с веревки похожее
на рушник казенное вафельное полотно, и молча вкладывает в руку, недовольно
роняющую прозрачные капли на бледные цветочки линолеума.
на лестнице, присаживается на перила, и неожиданно, вопреки всему начинает
катиться, скользить...
это безумное, неодолимое, неутолимое и ни с чем несравнимое желание гнать,
держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть,
и зависеть, и терпеть.
размешивает она? Шершавый сахар или же липкий мед? А, может быть, желе из
переживших зиму в стеклянном сосуде ягод?
индийских морей. Зануда в синей елочке двубортного шевиота.
текстурой оперной сумочки или гриппозных обоев. Да и в руке не тусклый
металл алюминий, а все та же позорная пластмасса с марким шариком в клювике.
Утром он соберет весь вагон под главным стоп-краном красного уголка и
примется делать политинформацию.
знаков полного одобрения и двойного подчеркивания абсолютного несогласия.
зверюшкой, глупой защитницей нежного, розового. Хватит ходить с искусанными
руками, как ты считаешь?
перестанет царапать вездесущие пальцы, молча впиваться в твое запястье?
никогда серый лоб соглядатая не качался так близко отраженьем мертвой луны в
кислом омуте плацкартного купе.
линиями особого мнения?
ведущий страстный творческий спор с молодым единомышленником-максималистом,
или сельский, и это возможно, ухо-горло-нос, взволнованный перспективами
безболезненного выдирания гланд, жертва лихого пера столичного спецкора
медицинской газеты?
перешептываются сапоги, внизу, на германской клеенке полки, что он может
увидеть, воюя с буквами, пытая предложения и приговаривая абзацы?
Резина воздуха попискивает и поскрипывает от патологического напряжения его
слуховых рецептеров. Ты разве не чувствуешь затылком, спиной, всем телом?
страхи маленькой хорошистки с пропеллером симметричных косичек. Учись у
собственных пальцев, теплых и вездесущих, самостоятельности и независимости.
Просто сконцентрируйся вся в круглых костяшках и мягких подушечках.
верхней полке черноту ночи бодающего пассажирского поезда затаилась в
обнимку со стрелой из княжеского колчана. Или, быть может, ты хочешь упасть,
оказаться внизу, где через холстину баулов незнакомых людей тяжело дышат
несвежие, спрессованные спешкой вещи?
лишить актуальности пыльный крахмал известий, литературки или за рубежом,
пусть прибор самопишущий выпадет наконец из рук умножающего горе бессонницы
скорбью познания.
сочувствую, но усы подрисовывать в полночь героям труда, вешать очки на
знатных доярок и пионерам лепить биологически неоправданные рога вредно и
глупо. Вы можете испытать тот же душевный подгем, но без ущерба для глаз,
обыграв в шахматы проводника, например. Слышите, он, вам подобно, лишенный
тепла и любви, мается, бедолага, в служебном отсеке, механически, без
вдохновения, даровой кипяток возмущает бесплатной казенной ложкой.
мелкого, едкого шрифта, ага, передовицу наконец пропахал, проработал,
разложил по полочкам, тесемочки завязал, подписал, ура, переходит теперь к
сообщениям с мест.
друг друга, покорены все пуговицы и крючки, все тайны этой безбрежной
равнины железнодорожной ночи открыты, узнаны нами, все, кроме одной,
главной, но она вечна и изведанное сегодня, станет неизведанным завтра.
спятившей ртути на волнах рессорного сна градус за градусом скатится к
общепринятым для дальней дороги тридцати шести и шести.
извергу, мучителю безвредных буковок-паучков и общеполезных червячков -
больших и малых знаков препинания.
завтра в полдень сойдем на перрон, желудевый, вишневый, совсем не похожий на
наши с тобой картофельные и кедровые. Там все гнило и пьяно, но птицы
дозором не на трубах и лестницах-клетках бездушных опор линий
высоковольтных, а на шпилях и маковках, башнях и стенах.
окнами палуб-веранд, и беспокойный гнус водяной - пузыри, гребешки, пена и
брызги - роятся, играют за круглой кормой, собираются на шорох винтов и
светятся, светятся, светятся ночью и днем, ночью и днем, ночью и днем.
пластик вагонных стен и никого. Ночного монаха, четками петита, нонпарелью
молитвы отгонявшего дьявольский образ греха, пуще смерти боявшегося тебя и
меня, нас, обнявшихся бестий, приняла в свое лоно праведная, непорочная
станция зари.
линий, зигзагов, крестиков и кружков, остался лежать на непомерно длинном
белом столе.
осиновых платочков и наивного, нежного простоволосья берез синяя удаль гордо
стоящих елей, молодцевато пасущих лиственные бабьи стада, гвардейцем делает
любого путешественника мужского пола.
восходит к слову хвоя, колючка, игла, понимаешь? - быстро шепчет мальчишка,
в такт с неровностями заезженного тракта то растягивая, то сжимая гармошку
гласных.
посвистывавший спуск становится астматоидным подгемом, в хвосте "Икаруса"
звереет, порвать ремни, перекусить болты пытается в очередной раз
несвободный механизм. Закончить фразу уже положительно невозможно.
полотна, полого огибающего шапку рощи. После поворота мальчики встанут и,
как юнги от бизани к фоку, начнут пробираться вдоль сидений, ширясь и
искажаясь в капитанских зеркалах водителя.
стрелки "Кедрач", утекает вверх по холму под вечнозеленые кроны слюдяной
Черепнин Владимир
Марко Джон
Акунин Борис
Эриксон Стивен
Афанасьев Роман
Шилова Юлия