рассказам гартвиговских приятелей. "Вот это, я понимаю,
мужчина! -- говорила она.-- Представляю себе тебя в роли
матроса или землекопа. Да ты через два дня ноги протянешь".
Конечно, протяну. И сомнений нет. Ну, а зачем это нужно: копать
землю и таскать мешки человеку, знающему четыре языка? Польза,
мне кажется, невелика. О господи, как же я не понимаю? Ведь тут
самоутверждение. Свободный выбор. Это нужно не обществу, а --
личности. Пускай самоутверждение, хорошо, соглашался я. Но
какова его природа? Комплекс неполноценности. Не хватает опыта
жизни и творческого накала. А когда нетворческий человек
пытается творить, он заменяет акт творчества чем попало -- чаще
всего ничтожными домашними революциями. Внушает себе уважение к
самому себе. Ну, а дальше? Ведь обществу, окружающим от этих
геройств не холодно и не жарко. Только бедная Эсфирь страдает и
ребеночек отвыкает от отца. Обыкновенный цинизм в благородной
упаковке: потому что наплевать на всех, кроме себя. Захотел
удрать от вас от всех на полгода -- хоть матросом, хоть куда --
удрал, и до свиданья.
что надо, мол, решиться, надо перешагнуть. И смотрела на меня с
видом тайного превосходства и некоторого сожаления, как на
пропащего человека, который никогда не сможет перешагнуть.
Чужая глупость бывает иногда ослепительно прекрасна. Мне была
совершенно ясна бессмыслица гартвиговских авантюр, но иные
интеллигенты, и в особенности дамы с воспаленным воображением,
были от них без ума. Говорят, его так ласкали, когда он
возвращался! Такие пиры закатывались в его честь! Рита
утверждала, что тут какой-то протест и своего рода кому-то
вызов. Какой протест? Кому, прости господи, вызов? Эсфири? Ну,
скажем, вызов тому положению, которое сложилось в институте.
Но, матушка моя, его положение в институте отменно, лучшего и
желать нельзя, если ему разрешают пропадать на полгода. Ах, он
брал отпуск по болезни, у него что-то с желудком, гастриты,
язвы? Значит, пользовался льготами как больной и при этом
работал матросом? Талантливый молодой человек. Пойдет далеко.
не могу стать выше своих личных неприязней.
сказал, что уезжает на месяц в Калининскую область:
завербовался в артель лесорубов. Говорят, интересный народ эти
лесорубы. Пощупать их психологию. И тут у Риты возникла идея.
Наша домработница Нюра была родом из Калининской области,
района Торжка, где в деревне осталась жить ее тетка, старуха --
единственный родной человек Нюры, мать ее умерла в войну в
голодное время, отец и брат погибли на фронте,-- ц вот Рита
попросила Гартвига, чтобы тот отвез Нюриной тете Глаше, которую
мы все знали по письмам, московские подарки: конфеты, апельсины
и маленький транзисторный приемник. Рита очень любила Нюру.
Потом-то выяснилось, что эта любовь имеет границы, но тогда еще
об этом не догадывались. Нюра работала у нас лет десять,
пришла, когда Кирилл был первоклассником. К Кириллу она была
привязана необычайно. Идея Риты заключалась в том, чтобы
выпросить у тети Глаши -- взамен транзистора -- одну-две
иконки. Было известно, что тетя Глаша набожна, иконы у нее
есть, остались от матери, Нюриной бабки, и она ими дорожит, но
если Нюра напишет, что больна и иконы для нее единственная
надежда, тетя Глаша может сжалиться и уступить.
место им приготовила: на фоне розоватой стены, рядом с большой
репродукцией Пикассо. А то Рита чувствовала себя обездоленной.
Ее подруги уже сумели раздобыться иконами, а Лариса, которая в
общем-то малоинтеллигентна, не читала ученых книг, просто
ограбила своих деревенских родственников и привезла целую
коллекцию -- шесть досок, среди которых была одна безусловно
старинная, северного письма. Гартвиг определил семнадцатый век,
сказал, что вещь музейная, можно взять за нее большие деньги.
Везучая эта Лариса! Всегда ей все так и плывет в руки.
в январе с двумя иконами. Одна была никудышная, ширпотреб,
другая -- ничего, лет полтораста. Рита повесила обе на розовой
стене рядом с Пикассо. Потом дешевую, яркую Нюра выпросила для
себя: она на самом деле заболела и думала, что икона поможет.
Но старинная доска продолжала висеть в столовой, и все, кто
приходил к нам, изумлялись ее черноте и говорили с видом
знатоков: "О, чудесная вещь!"
болезни и раньше, но толком не знал, чем она больна. Нюра была
в ведомстве Риты. Я знал лишь то, что, когда в доме Нюра или
какая-либо другая женщина, ведущая хозяйство, устанавливается
покой и можно работать. Рита не выносит домашней возни. Больше
недели одна, без помощницы, не выдерживает. До появления Нюры,
когда наш обалдуй был милым маленьким карапузом и требовал
гуляний, стирки и прочего обихода, эта проблема -- домашней
работницы -- была острейшей, даже более острой, чем проблема
моих заработков. Я ведь долгое время зарабатывал неравномерно,
приходилось уезжать надолго в командировки, чтобы подмолотить
погуще и облегчить семью, сам-то как-нибудь перебьюсь, но и им
без меня проще. И до рубля доходили. И так бывало, что Кириллу
не на что молока купить. И все же помощницы в доме были всегда.
далеко, в Останкине, уезжала в половине восьмого, возвращалась
поздно, -- но и с помощницами не ладилось. Почему-то Рита
ссорилась с ними постоянно. Иная трех дней не проработает, а
Рита уже стонет: "Не могу ее видеть! Рассчитай завтра же,
умоляю тебя..." Я, конечно, понимал, что с этими пожилыми
неудачницами, тайными злыднями, одинокими и обнищавшими
старухами, молодыми дурами, полными пустых надежд --
профессия-то вымирающая,-- ладить непросто, но выхода не было.
Я говорил Рите: "Заткни свое раздражение куда-нибудь подальше!
Ведь тебе же будет хуже. Ты не можешь одна. Это уже доказано.
Поэтому -- прикуси язык..." Доводы логики не доходили. Какие
живописные персонажи появлялись у нас в доме! Каким странным
личностям доверялся наш безответный Кирка! Была одна пухлая,
пунцоволицая пожилая матрона, которая почему-то твердо считала,
что я могу оставить Риту ради нее, но только вот она
колебалась. Была одна одесситка с длинным, усатым лицом,
которая всегда лопотала настолько бессвязно, что ее не мог
понять ни один человек. Муж пунцоволицей попал за что-то в
тюрьму на десять лет, а все родные одесситки погибли. Была одна
тишайшая старуха, землисто-серая голубица, которая вдруг среди
ночи вошла в комнату, где мы спали с Ритой, и, остановившись в
дверях, на нас смотрела: ради этого мига и нанималась. Было
несколько удивительных скандалисток. Мне хотелось напечатать
объявление и повесить на дверях: "Здесь всегда нужна
домработница".
желтизны, закутанная, как бабка, бессловесная, безулыбчивая, но
глаза сияли ясно, голубо. Разговаривала едва слышно, двигалась
медленно. Было Нюре всего тридцать два, но выглядела она лет на
сорок пять: в волосах седина, лицо опавшее, зубов нет и почти
глухая. Про себя говорила горделиво: "Я вся скрозь гнилая".
Здоровье и зубы потеряла во время войны, в голодуху, когда кору
ели. Работала Нюра не хуже, чем другие, только помедленней,
зато молчком, тишком: ничего не слышала и других не раздражала.
Была она девица, и теперь уж, конечно, без надежды. Кто такую
убогую да глухню возьмет? Правда, деньги и у нее водились,
кое-что подкопила за восемь лет работы "по домам", да еще
пенсия ежемесячная как инвалиду, рублей тридцать. С этой
пенсией приходилось неустанно хитрить, чтобы не потерять ее,
милую. В групкоме домашних работниц, где Рита заключала с Нюрой
договор, не должны были знать про пенсию: иначе не позволили бы
заключить договор, а без договора Нюре было никак нельзя,
потому что теряла временную прописку. Прописка же была
необходима, ибо Нюра надеялась когда-нибудь (болтали: через
десять лет) получить право на постоянную жилплощадь в Москве. А
с другой стороны, в отделе, где дают пенсии, ни за что не
должны были знать про то, что Нюра работает в домашних
работницах: сразу бы пенсию долой. Вот и вертись. Но Нюра давно
уже знала, что никто за нее не исхитрится и не вырвет нужное ей
для жизни -- не было таких людей, все померли, а новых не
ожидалось,-- и она уже сама исхитрялась, помогала себе изо всех
сил.
уж тут хитрость! Давнишний голод, изгрызший молодую жизнь и
отнявший сестру, брата и мать, до сих пор сидел в этой женщине
непобедимой памятью и тайным страхом. Иногда я замечал это во
время обеда, когда чересчур медлительно и как бы нехотя
протягивалась рука к хлебу, или же, перетирая своим старушечьим
ртом мясо, Нюра смотрела не отрываясь на другие куски мяса,
лежавшие в общем блюде. И что-то в глазах тлело старое, против
Акунин Борис
Акунин Борис
Якубенко Николай
Ильин Андрей
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия