воззрения и точно исполним его декреты". Однако, приветствуя таким гимном
возложенное на него поручение, Кутон вовсе не собирается его исполнять,
довольствуясь чисто показными мероприятиями. Ранний паралич сковал его ноги,
но его решимость нельзя поколебать; он приказывает отнести себя в носилках
на рыночную площадь Лиона, ударом серебряного молота символически отмечает
дома, подлежащие разрушению, и уведомляет трибунал об ужасной мести. Этим он
успокаивает разгоряченные умы. В действительности же под предлогом
недостатка рабочих рук он посылает лишь нескольких женщин и детей, которые
для проформы делают по десятку вялых ударов заступом, и приводит в
исполнение лишь несколько смертных приговоров.
после таких грозных решений. Но и террористы не дремлют, постепенно они
начинают догадываться о снисходительных намерениях Кутона и силой принуждают
Конвент к насилию. Окровавленную, раздробленную голову Шалье как святыню
привозят в Париж, с пышной торжественностью показывают Конвенту и, для
возбуждения народа, выставляют ее в соборе Нотр-дам. Все нетерпеливее
выдвигают они обвинения против кунктатора Кутона: он слишком вял, слишком
ленив, слишком труслив, недостаточно мужественен, чтобы осуществить такую
примерную месть. Здесь нужен беспощадный, надежный и искренний революционер,
не боящийся крови, способный на крайние меры,- железный и закаленный
человек. В конце концов Конвент уступает их требованиям и посылает на место
слишком снисходительного Кутона самых решительных своих трибунов -
порывистого Колло д'Эрбуа (о котором легенда повествует, что в бытность его
актером он был освистан в Лионе и потому является самым подходящим
человеком, раз нужно проучить граждан этого города), а с ним радикальнейшего
проконсула, прославленного якобинца и крайнего террориста - Жозефа Фуше; они
должны стать палачами несчастного города.
Жозеф Фуше был палачом, "кровопийцей", как в то время называли передовых
бойцов террора? Судя по его словам - это так. Едва ли кто-нибудь из
проконсулов вел себя в порученной ему провинции решительнее, энергичнее,
радикальнее, революционнее, чем Жозеф Фуше; он беспощадно реквизировал,
грабил церкви, опустошал сундуки и душил всякое сопротивление. Однако - и
это чрезвычайно характерно для него! - только в словах, приказах и
запугиваниях проявляется его террор, ибо за все время его власти ни в
Невере, ни в Кламси не пролилось ни одной капли крови. В то время как в
Париже гильотина работает словно швейная машинка, в то время как Карье в
Нанте сотнями топит "подозрительных", в Луаре и по всей стране идут
расстрелы, убийства и охота на людей, Фуше в своем округе не свершает ни
единой политической казни. Он знает - и это лейтмотив его психологии -
трусость большинства людей, он знает, что дикий, сильный террористический
жест большей частью способен заменить террор как таковой, и когда
впоследствии, в эпоху пышного расцвета реакции, все провинции обвиняют своих
былых повелителей, то все его округа могут сообщить только о том, что он все
время грозил смертью, но никто не может обвинить его ни в одной казни. Итак,
совершенно очевидно, что Фуше, назначенный палачом Лиона, не любит крови.
Этот холодный, бесчувственный человек, этот калькулятор и рассудительный
игрок, скорее лисица, чем тигр, не нуждается в запахе крови для возбуждения
нервов. Он неистовствует и угрожает (оставаясь внутренне спокойным) на
словах, но никогда не требует казней ради наслаждения убийством, как те, кто
одержим властью. Инстинкт и благоразумие (а не гуманность) заставляют его
уважать человеческую жизнь, пока его собственная жизнь в безопасности; он
угрожает жизни и судьбе человека лишь тогда. когда ставится под угрозу его
собственная жизнь или выгода.
вождей: все они не любят крови и все же вынуждены ее проливать. Демулен,
сидя за письменным столом, требует с пеной у рта суда над жирондистами; но,
услыхав в зале суда смертный приговор двадцати двум людям, которых сам
посадил на скамью подсудимых, он вскочил и дрожащий, смертельно бледный, в
отчаянии выбежал из зала: нет, этого он не хотел! Робеспьер, поставивший
свою подпись под тысячами роковых декретов, за два года до этого восставал в
Национальном собрании против смертной казни и клеймил войну как
преступление. У Дантона, хотя он и был создателем смертоносного трибунала,
вырвалось из глубины души изречение: "Лучше быть гильотинированным самому,
чем гильотинировать других". Даже Марат, требовавший в своей газете триста
тысяч голов, старался спасти каждого отдельного человека, приговоренного к
смерти. Вина французских революционеров не в том, что они опьянились запахом
крови, а в их кровожадных речах: они совершали глупости - только для того,
чтобы воодушевлять народ, для того, чтобы доказать самим себе свой
радикализм, они создали кровавый жаргон и постоянно бредили изменниками и
эшафотом. И когда народ, опьяненный, одурманенный, одержимый этими безумными
возбуждающими речами, действительно требует осуществления тех самых
"энергичных мер", в необходимости которых его убедили, у вождей не хватает
мужества оказать сопротивление: они обязаны гильотинировать, чтобы избежать
обвинения в лживости разговоров о гильотине. Их действия вынуждены мчаться
вдогонку за их бешеными речами, и вот начинается жуткое соревнование, ибо
никто не осмеливается отстать от другого в погоне за народным благоволением.
В силу неудержимого закона тяготения одна казнь влечет за собой другую: игра
кровавыми словами превращается в дикое нагромождение человеческих казней. И
отнюдь не потребность, даже не страсть и меньше всего решительность, а как
раз нерешительность, даже трусость политиков, партийных деятелей, не имеющих
мужества сопротивляться воле народа, в конечном счете именно трусость
заставляет их приносить в жертву тысячи жизней. К сожалению, мировая история
- история не только человеческого мужества, как ее чаще всего изображают, но
и история человеческой трусости и политика - не руководство общественным
мнением, как хотят нам внушить, а, напротив, рабское преклонение вождей
перед той инстанцией, которую они сами создали и воспитали своим влиянием.
Так всегда возникают войны: из игры опасными словами, из возбуждения
национальных страстей; так возникают и политические преступления. Ни один
порок, ни одна жестокость не вызвали стольких кровопролитий, сколько
человеческая трусость. Поэтому если Жозеф Фуше в Лионе становится массовым
палачом, то причина этого кроется не в его республиканской страстности (он
не знает никаких страстей), а единственно в боязни прослыть умеренным. Но не
мысли являются решающим в истории, а деяния, и хотя он тысячу раз возражал
против этого, за ним все-таки утвердилось прозвище Mitrailleur de Lyon, и
впоследствии даже герцогская мантия не сможет скрыть следов крови на его
руках.
приступают к делу. Но прежде чем начать настоящую трагедию, экс-комедиант и
его помощник - бывший священнослужитель - разыгрывают маленькую сатирическую
пьеску, пожалуй самую вызывающую и наглую за все время французской
революции: нечто вроде черной мессы среди белого дня. Панихида по мученику
свободы Шалье становится предлогом для этой оргии атеистического экстаза.
Пролог разыгрывается в восемь часов утра. Из всех церквей выносят остатки
предметов культа, срываются с алтарей распятия, выбрасываются покровы и
облачения, огромное шествие проходит по всему городу к площади Терро. Четыре
прибывших из Парижа якобинца несут на носилках, покрытых трехцветными
коврами, бюст Шалье, усыпанный грудами цветов, урну с его прахом и маленькую
клетку с голубем, который будто бы служил утешением мученику в тюрьме.
Торжественно и серьезно шествуют за носилками три проконсула, направляясь к
месту нового богослужения, которое должно со всей пышностью
засвидетельствовать перед лионским населением божественность мученика
свободы Шалье, "Dieu saveur mort pour eux"12. Но эту и без того
уже неприятно патетическую церемонию усугубляет еще и чрезвычайно неудачная,
глупая, безвкусная выдумка: шумная толпа, ликуя, пускаясь в дикие пляски,
тащит похищенную церковную утварь, чаши, дароносицы и религиозные
изображения, а позади трусит осел, которому искусно напялили на уши
епископскую митру. К хвосту бедного животного привязали распятие и библию, и
так, на потеху ревущей толпе, волочится по уличной грязи привязанное к
ослиному хвосту евангелие.
площади сооружен алтарь из дерна, на нем торжественно устанавливают бюст
Шалье и урну. Три народных представителя благоговейно склоняются перед новой
святыней. Первым берет слово бывалый актер Колло д'Эрбуа, а за ним выступает
Фуше. Он, упорно молчавший в Конвенте, овладев своим голосом, высокопарно
взывает, обращаясь к гипсовому бюсту: "Шалье, Шалье, тебя нет с нами!
Преступники принесли в жертву тебя, мученика свободы, и пусть кровь этих
преступников будет искупительной жертвой, которая успокоит твою разгневанную
тень. Шалье, Шалье! Перед твоим изображением клянемся мы отомстить за пытки,
и пусть дымящаяся кровь аристократов будет для тебя ладаном". Третий
народный представитель менее красноречив, чем будущий аристократ, герцог
Отрантский. Он лишь смиренно целует бюст и восклицает громовым голосом:
"Смерть аристократам!"
Серьезно смотрят недавний монах Жозеф Фуше и его коллеги, как отвязывают
евангелие от ослиного хвоста и бросают в костер, чтобы сжечь вместе с
церковными облачениями, требниками, дароносицами и деревянными изображениями
святых. Затем осла, в награду за его кощунственные заслуги, поят из
освященной чаши для причастия и, по окончании этой безвкусной церемонии,
четверо якобинцев на плечах относят бюст Шалье в церковь, где его
торжественно водружают на алтарь вместо разбитого изображения Христа.
последующие за ним дни чеканят медаль. Теперь ее нельзя нигде достать,
вероятно потому, что впоследствии герцог Отрантский скупил все экземпляры и
уничтожил их, так же как и книги, слишком подробно описывающие эти яркие
подвиги из ультраякобинского и атеистического периода его деятельности.
senateur ministre13 христианнейшего короля было весьма неудобно и
Конюшевский Владислав
Максимов Альберт
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Лукьяненко Сергей
Вронский Константин