Чтение 8–й страницы книги ~Второе июля четвертого года~

Евпатории энкаведисты, и Киров, кажется, что-то сделал для несчастного),
но этот реальный факт совместной рыбалки с Кировым художественно выглядит
фальшиво - этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда.
Чехов очень хорошо чувствовал ложь правдивого факта. Когда Ольга
Леонардовна предложила ему прочитать неплохие стихи лирического поэта
Гусочкина, он отказался:

- Что это за фамилия для лирического поэта - Гусочкин?! Не буду его
читать.

- Ты, несправедлив, Антоша. Был спортсмен Уточкин, был поэт
Курочкин... Что же делать, если у него такая фамилия?

- Уточкин не из этой оперы, Курочкин был юмористическим поэтом, а
Гусочкину псевдоним надо брать!

Так и не прочитал.]

Иван Бунин в начале века:

"Я спрашивал Евгению Яковлевну (мать Чехова) и Марью

Павловну (сестру):

- Скажите, Антон Павлович плакал когда-нибудь?

- Никогда в жизни, - твердо ответили обе.

Замечательно".

Не знаю, не знаю, что тут такого замечательного или не
замечательного. В детстве Льва Толстого дразнили "Лева-рева" за то, что он
то и дело плакал. Я думаю, у Бунина, как и у многих мемуаристов, произошел
"перебор" профессиональной наблюдательности, когда каждому малозначащему
факту придается глубокомысленное значение. Тот же Иван Бунин, автор
"Окаянных дней", люто ненавидевший большевиков, обзывавший Ленина
"косоглазым сифилитиком" и ревновавший Чехова к Нобелевской премии,
прекрасно сказал в 1933 году в Стокгольме, переадресовав давнюю фразу
Антона Павловича о Толстом ему же самому:

- Как хорошо, что жив Чехов! При нем никакая советская шваль не смеет
называться русским писателем.

"Замечательно!" - скажу я [Моэм].

А швали было очень много. Большевики пытались поставить литературу на
конвейер, даже называли писателей "инженерами человеческих душ", и в эти
инженеры шли духовные босяки, лакеи и карьеристы вне зависимости от
происхождения, вроде графа Алексея Толстого. Они в художественных образах
прославляли доктрины большевизма, оболванивали полуграмотное население,
грызлись между собой. Были и другие, вроде модерниста Владимира Сорокина,
автора препохабнейших рассказов. Чехов его дух на версту не переносил, вот
неизвестная цитата из письма Корнею Чуковскому:

"Литература - это область человеческой деятельности,

которую можно представить чем-то вроде большого старого

надежного стола. На этом столе можно делать ВСЕ: обедать,

читать, строгать, пилить, делать уроки, писать жалобы,

кляузы и предложения, играть в карты, пировать во время

чумы, вкручивать лампочку Ильича, за этим столом могут

сидеть и царь, и сапожник, и нищий - он и монархичен, и

демократичен, и аполитичен, и анархичен одновременно; этот

стол вытерпит все: на нем можно танцевать голыми, под ним

(и на нем) можно спать - если спать негде. По нему можно

стучать кулаком. На нем даже можно заниматься любовью,

если сильно приспичило. Если какой-то школяр вырежет на

ножке стола неприличное слово, он поймет и простит этого

мальчишку - скажет: "Нехорошо, мальчик!" Он все стерпит. С

ним нельзя делать только одного: на этот стол нельзя

<...>. А Владимир Сорокин на него <...>. Какой из него

писатель, да еще модернист? Обыкновенный <...>".

[Чехов употребил слова "срать" и "говнюк". Как видим, Антон Павлович,
когда было надо, не краснел и не стеснялся в выражениях, советские
публикаторы эти слова стыдливо кавычат и многоточат].

Но в литературе дела обстояли не так уж плохо. Чехов любил известных
советских авторов Ильфа и Петрова. Они, конечно, каждый в отдельности не
тянули на Чехова, но дополняя друг друга, вдвоем - именно вдвоем! - как-то
странно напоминали молодого Антошу Чехонте - туберкулезный, очкастый,
задумчивый Ильф, веселый, долговязый, хлебосольный Петров. Наверно, Чехов,
глядя на них из под пенсне, вспоминал себя в молодости. Чехов ценил их
юмористику в советских газетах и журналах того времени и подарил им сюжет
для "Двенадцати стульев", как Пушкин Гоголю сюжет "Мертвых душ", -
впрочем, это уже похоже на литературную мифологию. Рассказы Зощенко и
Аверченко ему не нравились.

Важнейшим из искусств для большевиков являлось кино, самое
действенное зрелище для оболванивания масс, но они понимали, что в основе
всех искусств, даже любимого ими "кина", конечно же лежит литература. В
работе со словом у них был большой опыт, они инстинктивно понимали цену и
опасность талантливо расставленных слов на бумаге. Большевикам для
наведения порядка в советской литературе нужен был "литературный нарком"
[народный комиссар в кожаном "пинжаке" с наганом], требовался свой живой
классик, авторитет, представительская фигура - и Чехов был единственным
"типичным представителем" классической русской литературы, но он не был
своим, босяком. Похоже, им не хватало фигуры bourevestnika Алексея
Пешкова-Горького, вот когда сказался выбор второго июля четвертого года. А
Чехов... ну какой же из Чехова bourevestnik?

Вот чрезвычайно важное и парадоксальное наблюдение детского писателя
Корнея Чуковского:

"Снился мне до полной осязательности Чехов. Он живет

в гостинице, страшно худой, с ним какая-то пошлая женщина,

знающая, что он через две-три недели умрет. Он показал мне

черновик рассказа:

- Вот видите, я пишу сначала без "атмосферы", но в

нижней части листка выписываю все детали, которые нужно

сказать мимоходом в придаточных предложениях, чтобы

создалась атмосфера.

А та пошлячка, которая состоит при нем, говорит:

- Ты бы, Антоша, купил "кадиляк".

И я думаю во сне: какая стерва! Ведь знает, что он

умрет и машина останется ей.

Проснулся с ощущением, что мне приснилось что-то

важное, но не мог вспомнить. В следующую ночь мне опять

приснился этот же сон. Вот что я понял: Пешков-Горький был

слабохарактерен, легко поддавался чужим влияниям, плакал

на каждом пиджаке. У Чехова был железный характер,

несокрушимая воля. Не потому ли Горький воспевал сильных,

волевых, могучих людей, а Чехов - слабовольных,

беспомощных?"

Тут опять возникает казалось бы праздный вопрос: "что было бы, если
бы?" Как развивались бы события в России, если бы Чехов умер в критический
день второго июля четвертого года? Без него у большевиков были бы
развязаны руки? Был ли он для них сдерживающим моментом? Было ли им
НЕУДОБНО ПРИ НЕМ творить свои злодеяния? Но куда уж дальше звереть?
Властям он не то чтобы не помогал, он им мешал. Почему он их не боялся,
что говорил ему японский матрос, похожий на Ленина? В 30-х годах за чтение
и распространение новых произведений Чехова людей ссылали, сажали,
расстреливали. Мы уже упоминали об Илье Эренбурге, которому повезло - он
был застрелен в парижском кафе сотрудниками НКВД, и шуму было на весь мир.
Но другие (Клюев, Бабель, Пильняк, Леонов, Катаев, Фадеев, Шолохов - всех
не счесть) исчезали в полной безвестности в сибирских лагерях.

Что было бы, если бы? Что было бы, если бы старший брат Ульянова не
был повешен, а младший - жестокость вызывает в ответ только жестокость -
не ожесточился бы и не подался бы в Ленины? Из него получился бы отличный
министр юстиции, генеральный прокурор или даже премьер-министр вместо
Керенского. Что было бы, если бы второго июля четвертого года умер Чехов,
а Пешков остался жить? Праздные ли это вопросы? Для атеистического
человека ход истории предопределен законами, для человека религиозного -
история в руках божьих. И тот и тот согласны, что влияние человека на
историю возможно: верующий - по воле божьей, атеист - в некоторых
конкретных пределах; вот вопрос и тому и тому: может ли человек влиять на
Бога? может ли человек изменять законы природы? Что было бы, если бы
человек сделал то, а не это, если бы случилось то, а не это? Русская
присказка "Если бы да кабы..." сама по себе хороша, но любомудрием не
отличается.

Большевики ненавидели Чехова, но ничего не могли с ним поделать. В
20-30-х годах Чехов был очень богатым человеком, самым высокооплачиваемым
писателем в мире - его книги пользовались громадным успехом у западной
интеллигенции, его почитали как святого, ему платили огромные гонорары.
"Фонд Чехова" составлял пол-миллиарда долларов. Он давал большевикам
деньги на индустриализацию, электрификацию, здравоохранение, а завещание
было составлено так, что в случае смерти Чехова, большевики не могли
претендовать на эти деньги, теряли все. "Во второй раз Маркс меня не
проведет".

Теперь под ногами у Чехова вертелся маленький улыбчивый Киров. После
Троцкого он не спеша прибрал власть к рукам и сделался диктатором покруче
Ульянова. Известно юмористическое наблюдение Антона Павловича о пришедших
к власти маленьких людях: