только последние три ночи уходит спать к родителям. После того как вернулся
от жены.
там люди!
меня и, не подавая виду, сказал:
неожиданно резко повернулся к Хейсону, тихо, будто штампуя слова, спросил:
- А что, ребята пришли после крика на улице? Или до него? А?
связал в одну цепь.
они пришли позже... Конечно! Я еще спрашивал у них об...
пиджака, прислушался. Во всей квартире наступила такая тишина, что я
отчетливо слышала бормотание водяной струйки в раковине на кухне. Саша на
мгновенье задумался, и я поняла, что он не может решить, как ему быть, -
стучать или ворваться в комнату. Потом он взялся покрепче за ручку и рванул
изо всех сил дверь на себя. Она распахнулась безо всякого сопротивления -
не заперто. Саша взглянул в комнату.
окно и сказал:
родители Баулина, и езжайте за ним. Побыстрее, здесь нам надо сделать
обыск...
Альбинас Юронис
Москвы. Но я только сильнее нажал на газ. Я никогда до этого времени не
задумывался над тем, что значит "никогда". Всегда всему полагался свой срок.
А вот теперь я понял, что есть "никогда". Есть вещи, которые не повторяются,
не возвращаются. Есть этот простой и страшный барьер "никогда". Я не жалел,
что вся прежняя жизнь умерла, и неизвестно, какой будет новая. Важно, что
никогда она не будет такой, как она была раньше. Я никогда не вернусь в
старую жизнь. Никогда не будет того, что было раньше, что все время
повторялось со мной почти восемнадцать лет. Серая дорога все бежала и бежала
навстречу и сразу же навсегда пропадала сзади, и она была барьером, мостом
через "никогда". И мне от этого было очень тоскливо и боязно. Говорят, что
тонущий человек в последний момент перед смертью успевает увидеть четко, как
в кино, всю свою жизнь. Не знаю, может быть, это и так, но только за один
миг всю жизнь не увидишь. Какая бы ни была она маленькая и неинтересная.
Потому что в ней полно очень важных мигов, которые и на память-то сразу не
придут. Никогда ты сразу не решишь, какой из них определил твою жизнь. И в
самое долгое мгновенье их все не запихаешь.
Володькой в ресторане на вокзале Даугавпилса, мы представляли себе все
по-другому. Смешно, что люди иногда могут заглядывать в свое будущее. Но они
видят только куски и поэтому ни за что не могут понять:, как же там, в
будущем, хорошо или плохо? Тогда, на вокзале, мы пили водку и настроение у
нас было веселое, беззаботное. Я сказал Володь-ке: "Погоди, малыш, мы с
тобой еще будем гнать на отличном моторе, а не на каком-то паршивом
грузовике. Будем- жать на сто двадцать, и бояться, малыш, нам с таким
мотором будет совсем нечего".
Но оба здорово боимся. Хотя я и сам не понимаю, чего нам сейчас бояться.
Там, в ресторане на вокзале, пока мы дожидались московского поезда, было все
просто. Как жить - тоже было ясно. Поживем в Москве, а потом поедем на юг,
к морю. Проживем как-нибудь. Володька сказал, что если кончатся деньги, то
мы их у кого-нибудь отнимем. Можно у какой-нибудь бабы отнять сумку или
часы. А еще надо отнять транзистор - с транзистором веселее. Тогда я
сказал, что лучше ограбить таксиста. "Как это?" - спросил Володька. "Очень
просто", - сказал я. Был такой колоссальный фильм - "Особняк на зеленой
улице". Таксистов грабили и убивали. Но, по-моему, они засыпались не потому,
что их там ловко выследили, а потому что сидели они все время на одном
месте.
Одессу?" - спросил я. А Володька сказал, что в Одессу так в Одессу, ему без
разницы. Из Одессы можно будет поехать в Сочи или в Сухуми. Хорошо, если бы
можно было ехать до Сухуми на этом такси. Только опасно, его где-нибудь
придется бросить по дороге, не сейчас, конечно. Пока там хватятся таксиста
да сообщат, - сколько времени еще пройдет! Кроме того, нужно еще знать,
куда сообщать о нас. Мы пока что и сами не знаем, куда едем. Наверное,
милиция нарочно распускает сказки о том, как ловко и бойко они работают, -
чтобы боялись больше. Посмотрим, как это они нас найдут. Им для этого надо
до Баулина докопаться вперед. Кроме него, о нас в Москве вообще никто не
знает.
все время молчал. Может быть, он тоже думал о Баулине? Поэтому я сказал:
Евгения Курбатова
неприятный. На столе валялись объедки, в беспорядке выстроились грязные
чашки, захватанные жирными пальцами стаканы, открытая банка килек, всякий
мусор. И до сих пор здесь скверно пахло дешевой выпивкой и табачным дымом.
Светлые обои с уродливыми цветами, старые стулья и древний телевизор КВН.
Здесь все было замусорено, запущено, запылено, и вид у комнаты был нежилой,
хотя люди и ушли отсюда совсем недавно. Тут вещей было - раз, два и
обчелся, но вся комната завалена ими, и все переворошено и разбросано так,
словно кто-то в спешке, в тревоге бежал отсюда. Впрочем, так оно, вероятно,
и было.
что часто вхожу в чужие дома неожиданно, не спрашивая хозяев, нравится ли им
это и приготовились ли они к встрече. Они обязаны меня принимать, хочется им
этого или нет, и вся штука в том, что я не сама по себе - Женя Курбатова -
прихожу к ним, а вместе со мной приходит закон, который обязателен для всех,
и хочешь не хочешь, а принимай. Но я и закон - это все-таки не одно и то
же, потому что закон, он и есть закон, а я ведь просто человек, женщина, и
прихожу я всегда к людям, когда они испытывают или горе, или страх, или
злобу, или стыд. И от этого мне иногда очень тяжело жить, потому что нельзя
разделить жизнь, как листок бумаги, пополам - здесь работа, а здесь отдых,
и в нем нет чужого горя, страха, злобы или стыда. Потому что я не закон, а
только человек, и, заканчивая обыск или запирая свой служебный кабинет, я
уношу с работы часть боли, и боязни, и ненависти, и раскаяния этих людей, и
она постепенно растворяется во мне, и я больше всего боюсь, чтобы все эти
чувства когда-то не выпали во мне горьким осадком озлобления. Тогда
получилось бы, что моя жизнь прожита зря, так как на моей работе можно
многого навидаться и проще всего разозлиться на людей, но тогда надо
побыстрей уходить с этой работы и заняться чем угодно, только не работать с
людьми вместе. Черт возьми, за восемь лет у меня было время подумать о моей
работе, но всякий раз, когда я снова сталкиваюсь с человеческой жестокостью,
я хочу ответить хотя бы себе - почему я здесь? Ведь это только в
ненавистных мне детективах будущий сыщик решает раз и навсегда: мое
жизненное призвание - карать зло, и я посвящу себя ему всего до остатка,
пока бьется сердце, дышат легкие, в общем, работает весь этот ливер. В жизни
оно проще и в тысячу раз сложнее. Потому что даже если предположить, что ты
такой молодец и в двадцать лет можешь точно определить свое жизненное
призвание, остается маленькая закавыка, совсем пустяковая, да только от нее
не избавишься, и, даже если ты о ней забудешь, она тебе скоро сама напомнит
о себе: можешь ли ты карать зло? Ведь хотеть этого мало, надо еще мочь. Тут
в чем штука? На работе нашей мы пропускаем через себя человеческое горе, как
провод электрический ток. Может быть, это слишком красиво или, может быть,
сложно сказано, только, во-первых, я бы этого вслух говорить не стала, а
во-вторых, это действительно так. Причем принимаем мы этот токовый удар на
себя первыми: семья Кости Попова через несколько часов после меня узнает,
что он погиб. А из-за того, что ток человеческого горя попадает в нас
первых, это самая способность карать зло должна быть в нас как
предохранитель в электрической цепи - слабый человек сгорит сразу, а от
слишком сильного человека толка тоже будет не много: он легко пропустит
через себя простое людское горе. В общем, я запуталась совсем, но только я
думаю, я знаю это наверняка, что никак не может работать у нас озлобленный
человек, потому что преступник всегда тоже человек, и, для того чтобы
изобличить его, надо чувствовать всю ту меру боли и горечи, которую он
причинил кому-то. И еще: я много видела преступников, я разговаривала с ними
- с сотнями, но я ни разу не встретила среди них счастливого человека. Даже
самые удачливые из них никогда не были счастливы, и это не только потому,
что мы встречались, когда пришло им время отвечать за все, что было раньше.
Они и до этого не были счастливы. Я знаю это не потому, что мне бы этого
хотелось, а потому, что это действительно так, на самом деле так. Я,
конечно, не говорю, что, если хочешь стать счастливым, иди в следователи. В
нашей работе настоящей радости тоже немного, потому что трудная это работа,