тихонько входил, заговаривал:
по-твоему, медицина, как мы ее изучаем, вздор и если ты так чертовски
честен, почему же ты не уходишь из университета?
молчать или уйти. Так ли я убежден в том, что говорю? Чего я хочу? Как же
мне поступить?"
непристойные песенки Клифа, крикливый говор Клифа, пристрастие Клифа
бросать товарищам в суп всякую всячину и прискорбная неспособность Клифа
регулярно мыть руки. При всей своей видимой выдержке Дьюер в
экзаменационную страду нервничал не хуже Мартина, и как-то вечером, за
ужином, когда Клиф разбушевался, Дьюер его одернул:
мне, черт возьми, захочется, - заявил Клиф, и война началась.
шума. Он шумел в столовой, шумел в ванной и самоотверженно не спал,
притворяясь, что храпит. Дьюер сохранял спокойствие и не отрывался от
книг, но отнюдь не потому, что был запуган: он мерил Клифа начальническим
взглядом, от которого тому становилось не по себе. Наедине Клиф жаловался
Мартину:
нас должен уйти из Дигаммы, и уйдет, как пить дать... Но я не уйду.
"дигаммовцы - банда лоботрясов; с ними и в покер-то прилично не сыграешь",
но на деле он бежал от жесткого взгляда Ангуса Дьюера. Вместе с Клифом
вышел из Дигаммы и Мартин, уговорившись, что с осени они сообща снимут
комнату.
помолчать; когда он не рассказывал скользких анекдотов, он спрашивал:
"Сколько ты заплатил за эти ботинки, ты, может быть, Вандербильд?" Или: "Я
видел, ты гулял с этой мамзелью, Маделиной Фокс, - куда ты собственно
гнешь?" Но Мартин чувствовал себя чужим среди воспитанных, старательных,
приятных молодых людей из Дигаммы Ни, чьи лица уже говорили; рецепты,
накрахмаленный белый халат, модный закрытый автомобиль и приличная вывеска
у подъезда, золотом по стеклу. Он предпочитал одиночество варвара, - с
будущего года он начнет работать у Макса Готлиба, надо уйти подальше от
всяких помех.
стальных кошек в мягкую и серебристую древесину сосны, втягивал наверх
проволоку, наматывал ее на стеклянные изоляторы, спускался, влезал на
следующий столб.
Устраивались по-походному: снимали башмаки и заворачивались в попону.
Мартин носил рабочий комбинезон и фланелевую рубаху. У него был вид
батрака. Лазая с утра до вечера по столбам, он дышал полной грудью, в
глазах уже не отражалось беспокойство, а однажды он пережил чудо.
раскрылись, и он прозрел: как будто только что проснувшись, он увидел, что
степь широка, что солнце ласково глядит на косматые пастбища и зреющую
пшеницу, на старых лошадей, послушных, коренастых, добродушных лошадей, и
на его краснолицых веселых товарищей; он увидел, что ликуют луговые
жаворонки, и черные дрозды прихорашиваются у лужиц, и что под живительным
солнцем оживает вся жизнь. Пусть Ангусы Дьюеры и Эрвинги Уотерсы -
прижимистые торговцы. Что из того? "Я здесь!" - захлебывался он.
не задавались и не важничали; хотя им приходилось иметь дело с
электрическим оборудованием, они не заучивали, как медики, тьму научных
терминов и не щеголяли перед фермерами своей ученостью. Они легко смеялись
и радостно были самими собою, и с ними Мартин был рад забыть, какой он
необыкновенный. Он полюбил их, как не любил никого в университете, кроме
Макса Готлиба.
Готлиба. Часто ему удавалось одолеть полстраницы, не увязнув в химических
формулах. Иногда по воскресеньям и в дождливые дни он пробовал читать ее и
грезил о лаборатории; а иногда он думал о Маделине Фокс и приходил к
убеждению, что смертельно по ней стосковался. Но беззаботные трудовые
недели незаметно сменяли одна другую, и когда он просыпался в конюшне, в
крепком запахе духовитого сена, и лошадей, и прерии, оглашенной звоном
жаворонков, подобравшейся к самому сердцу этих бревенчатых городков, он
думал только о работе, которая его ждет, о милях, которые нужно отшагать
на запад, туда, где заходит солнце.
сплошного сверкающего пшеничного поля, по широким пастбищам и по Чернобылю
пустыни, и вдруг, засмотревшись на упорно не сдвигавшееся с места облако,
Мартин понял, что видит горы.
Маделине Фокс, о Клифе Клосоне, Ангусе Дьюере и о Максе Готлибе.
язвы, и студенты на лабораторных занятиях по бактериологии были
взволнованы.
чашками Петри и с петлей из платиновой проволоки, гордо выращивали на
картофельных срезах безобидные красные культуры Bacilli prodigiosi; но
теперь они приступили к патогенным микробам и к заражению животного
скоротечной болезнью. Эти две морские свинки, что, сверкая бусинками
глазок, копошатся в большой стеклянной банке, через два дня будут
неподвижны и мертвы.
вспоминал с профессиональным презрением, как глупо ведут себя в
лаборатории профаны-посетители, убежденные, что кровожадные микробы того и
гляди прыгнут на них из таинственной центрифуги, со столов, из самого
воздуха. Но он ни на миг не забывал, что в заткнутой ватой пробирке между
кюветой для инструментов и бутылью с сулемой на столе у демонстратора
заключены миллионы смертоносных сибиреязвенных палочек.
чутьем, которое дает превосходная техника, с уверенной быстротой,
отличавшей малейшее движение его рук, доктор Готлиб выстриг шерсть на
брюшке морской свинки, придерживаемой ассистентом. Одним взмахом кисточки
он намылил брюшко, побрил его и смазал йодом.
студенты, когда он только что вернулся в Штаты после работы у Коха [Кох
Роберт (1843-1910) - знаменитый немецкий бактериолог; открыл бациллу
туберкулеза] и Пастера, только что оторвался от громадных кружек пива и
корпорантов и свирепых споров. Чудесные страстные дни! Die goldene Zeit
[золотое время (нем.)]. Его первые слушатели в Америке, в колледже
Квин-Сити, благоговели перед сенсационными открытиями бактериологии; они
почтительно теснились вокруг него; они жаждали знаний. Теперь слушатели
были стадом. Он смотрел на них: Пфафф Толстяк в переднем ряду, лицо
невыразительное, как ручка двери; у студентов вид взволнованный и
испуганный; только Мартин Эроусмит и Ангус Дьюер как будто что-то
понимают. Память потянулась к бледно-голубым сумеркам в Мюнхене: мост, и
девушка ждет на мосту, и доносится музыка.)
вниз - как пианист над клавишами. Взял из кюветы иглу для шприца и поднял
пробирку. Голос его лениво струился немецкими гласными и приглушенным "в".
уже, я уверен, заметили, - что на дно стаканчика положена вата, дабы
пробирка не разбилась. Не советую разбивать пробирку с Bacillis anthracis
и затем попадать рукой в культуру. У вас после этого появится
сибиреязвенный карбункул.
пожаловаться: "бактериология - ненужный хлам: анализ мочи и крови - вот и
все, что нам нужно освоить из лабораторной премудрости", - эти медики
воздали ему теперь некоторую дань уважения, какое внушал бы им человек,
умеющий показывать фокусы на картах или в семь минут удалять аппендикс.
Затем он повертел отверстие пробирки над бунзеновской горелкой, бубня:
Возьмите это за правило. Это - техническая необходимость, а техника,
господа, есть начало всякой науки. И ею в науке пренебрегают больше всего.
захватывающему, страшному моменту введения инфекции?
размышлял: "Бедная безвинная тварь! Зачем я должен убивать ее, чтоб учить
разных Dummkopfe! [дураков (нем.)] Лучше было бы провести опыт на этом
жирном юнце".)
продолжал:
значит "кубический сантиметр", и те, для кого это значит "катартик
Самойлова Елена
Бажанов Олег
Афанасьев Роман
Контровский Владимир
Прозоров Александр
Суворов Виктор