Чтение 8–й страницы книги ~Падение "Вавилона"~

- Крутой, да? - произнес он сквозь затравленную одышку. - Да
мы тут таких крутых...

- Да, сержант, - произнесла одна из рослых фигур в исподнем
неодобрительно. - Широкий ты взял шаг, как бы портки не треснули,
гляди...

- А вам по нраву те, кто семенить любит? Иль шестерить?

Ответа не последовало.

"Старички" в молчании разбрелись по койкам.

Первый раунд, похоже, остался за мной. Что же касается второго, я
не загадывал - посмотрим.

Дверь, ведущая в коридор, затворилась, и казарма погрузилась
в темень, где малиновыми точками светили сигареты "дедов",
шепотом обсуждавших произошедшую стычку.

Смежив глаза, я еще долго прислушивался к их невнятному шушуканью,
из которого различилась только одна отчетливая фраза, видимо,
конкретно моему слуху и предназначенная:

- Думает, козел херов, лычки его спасут...

Я долго и напрасно пытался уснуть. Меня точила досада. Не мог
я назвать удачным свое начало службы в конвойной роте номер
шестнадцать, не мог. Действительно, а стоило ли так резко
охолаживать этого мерзопакостного ефрейтора? Воспринял бы все его
провокационные происки с дипломатичным юморком, "прописался" бы,
выставив "старичью" литровку-другую...

Нет ведь! Характер надо проявить! А что за цена-то твоему
характеру, а? Нулевая цена! А может - и даже не может, наверняка!
- составляет этакая цена величину отрицательную, а потому не
характер у тебя, Толя Подкопаев, а просто-таки однозначное
"попадалово", и лучшее тому доказательство - твое здешнее
пребывание в глубине ростовских степей, сержант, в этой вот роте,
чью суть, вероятно, ефрейтор Харитонов являет собою типично,
естественно и - закономерно.

Не шел сон, не шел...

Зато одолевали воспоминания. Воспоминания о событиях, кажется, и
недавних, но видевшихся теперь, из этого казарменного настоящего,
будто бы сном о какой-то иной, потусторонней реальности, если и
существующей, то недостижимо далеко и условно, как бы на иной
планете...

В армию довелось угодить мне двадцати шести лет от роду - то
есть в том возрасте, когда большинство военнообязанных
сверстников навыки по хождению строевым шагом уже решительно
утратило, за исключением разве кадровых вояк, но те обзавелись к
настоящему времени погонами отнюдь не сержантскими.

Пополнить же собою вооруженные ряды защитников отечества случилось
мне по причинам свойства непредсказуемого и даже, можно сказать,
аварийного.

Если обратиться к истокам, то родился я в семье относительно
благополучной: папа работал в советском торгпредстве в США, мама
- по образованию переводчик с английского и немецкого - всю жизнь
обреталась при нем, трудясь то референтом, то консультантом в том
же торгпредстве.

И выпало мне, таким образом, появиться на свет и вырасти в
штате Мэриленд, в городе Вашингтоне, где до двенадцати отроческих
лет учился я в самой что ни на есть настоящей американской
муниципальной школе, среди тех, кто по-русски не знал даже слова
"здрасьте".

А потому язык предков осваивал я исключительно в кругу
тесного семейного общения.

За свое американское начальное образование я должен
поблагодарить мать. Это она сумела убедить каких-то ответственных
дипломатических деятелей окунуть меня именно что в реальную
англоязычную среду, а не отдать в посольскую учебку, завешанную
коммунистическими лозунгами и портретами престарелых гангстеров
из кремлевского политбюро.

Насколько понимаю, дипломатическое начальство пошло на такой шаг с
известным прицелом: кто знает, может, сопляк, бойко лепечущий на
английском, пригодится в дальнейшей борьбе с империализмом в
качестве, допустим, шпиона-нелегала или, на худой конец,
синхронного переводчика при сиятельной особе.

Матери отдаю должное: женщина она хваткая, хотя каким образом ей
удалось родить советского ребенка на территории врагов
социализма, а не отправиться с такой миссией на родину, как иные
дипжены, - вопрос безответный.

То ли причиной тому были ссылки на состояние здоровья, то ли
иные хитросплетения обстоятельств... Однако, так или иначе, мое
явление миру в столице северо-американских штатов представляло
собой вопиющий нонсенс, ибо я автоматически получил статус
американского гражданина, что коммунистическими инстанциями
рассматривалось, как факт идеологически болезненный и
двусмысленный.

Я никогда не расспрашивал мать о тех мотивах, что подвигли ее
произвести меня на свет Божий именно в Америке. Да и не были мне
такие мотивы сколь-нибудь интересны. Скорее всего матерью
руководило совершенно естественное желание родить ребенка в
нормальном, оборудованном современной аппаратурой госпитале,
одновременно избавив и себя, и его от многочасовых перелетов
через океан, ну а что же касается моих прав в отношении
американского гражданства - о том, вряд ли кто из моих родителей,
хотя бы и ненароком, был способен задуматься, поскольку и отец, и
мать, несмотря на свое относительно либеральное во многом
мировоззрение, были коммунистами искренне заблуждавшимися, и
иллюзии их система подкрепляла реальностью стабильных и
приятнейших привилегий.

Привилегии семью сплачивали, довольно жестко диктуя благочинные нормы
внешних семейных отношений, однако на внутреннем, то есть сугубо
бытовом уровне страсти в нашей ячейке общества бушевали по
полной, что называется, программе.

Со стороны, конечно, все выглядело благопристойно, даже
идиллически - вот, дескать, перед вами образцовое сообщество
идеологически выдержанных загранработников, однако бытовали в
сообществе устойчивые и тайные пороки... Причем пороки, полагаю,
основывались на принципе единства и борьбы противоположностей...

А именно: поддавал папаня. Каждодневно и непреклонно. И надо
отдать должное - весьма профессионально. Никогда не теряя ни
связности речи, ни безупречных манер. Категория интеллигентного
алкоголизма. Чтобы до поросячьего визга - на моей памяти ни разу!

Но страсть к бутылке неотвратимо становилась единственной и
всепоглощающей, а отношение к жене - подобным тому, как относится
петербуржец к Эрмитажу - знает, что может, как говорится,
посетить его в любой момент, и не более того...

Маман же - женщина в ту пору весьма привлекательная и живая,
никоим образом не способная постичь всей прелести возлияний и
похмелий - ударилась в разнообразные романчики, причем романчиком
номер один явилась долговременная связь с одним ответственным
чином из шпионской дипломатической иерархии, наверняка ей сильно
покровительствующим.

Вот отсюда, видимо, и проистекала вся благосклонность или же
попустительство начальства как к факту моего рождения на
территории главного противника, так и к последующему
американскому детству.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, мы переехали в Москву -
отцу предстояло новое назначение.

Отношения родителей в ту пору откровенно ухудшились, а вернее,
переросли в обоюдное равнодушие.

Все происходящее между ними я воспринимал на уровне каких-то
неясных ощущений и хотя уже вторым, нарождающимся взрослым
сознанием начал догадываться, что разрыв их неминуем и близок,
занимало меня иное, диктовавшееся чисто эгоистическим нежеланием
ребенка покидать привычный круг общения.

Мне было страшно уезжать в Москву. Я уже бывал в ней в одном из
отпусков отца.

По существующим установкам отпуск родитель мой был обязан
провести на исторической родине вместе с семьей, и, хотя папаня
от исполнения данного правила долго увиливал, отправиться под
сень родимых березок ему все же пришлось.

Родителям пожелалось отправиться в Крым, к морю, а меня же - в целях
адаптации к социалистической родине - отослали в пионерский
лагерь радиокомитета в подмосковное Софрино. С путевкой в лагерь
удружил нашей семейке радиотелевизионный представитель в
Вашингтоне.

Мои легкомысленные родители! Они, изначально имевшие иммунитет
перед коммунистической системой, воспринимали ее как некую
естественную обыденность, даже не подозревая, сродни чему для
меня окажется этот пионерский лагерь. Сродни высадке на планету
Марс!

Пионеры воспринимали меня вроде бы как своего хотя порой я сбивался
на английский язык, не находя лучших аналогов объяснения на языке
русском.