Чтение 8–й страницы книги ~Красная земля Испании~

ловит людей, чтобы поговорить о женщинах. Но все заняты, его слушают
охотнее всего женщины же, супруги иностранных парламентариев.

Настоящие красные почти не показываются во "Флориде". Они приезжают
потихоньку, заходят в партийные комитеты, спят там же, в маленьких
общежитиях, и уходят на фронт, инструкторами при колоннах Пятого полка,
санитарами или рядовыми бойцами".

* * *

Сидит на пороге дома; Сигарета погасла...

Берет надвинут до бровей,

А в руке нервно дрожит хлесткий прут "абельяны"...

Виктор Мануэль начинает петь негромко, как бы издалека. Он - с гитарой,
а оркестр - в темноте, его не видно, он - сам по себе, оркестр еще только
прилаживается к этому двадцатилетнему астурийцу, самому популярному певцу
Испании.

Что вспоминает он?

Весну? Но без листьев...

Траву? Но без цвета...

Или запах мокрого динамита?

Или уголь, который он взрывал у себя на шахте?

Дедушка мой...

Он сжег себя в шахте, как бикфордов шнур...

И не слышна уже гитара. Только сильный голос Виктора Мануэля и мощь
симфонического оркестра, и лишь иногда слышен быстрый перебор басовых
струн - это когда Виктор шепчет: "Дедушка мой, дедушка..."

...Сын и внук шахтера, он пять лет ходил в семинарию, а потом учился в
книжных магазинах, где ему позволяли часами стоять у прилавка. Он не знает
нот, не учен стихосложению, но его песни поет сейчас вся Испания. Они
тревожны, его песни; Виктор словно стенографирует чувства молодежи за
Пиренеями. Он еще не говорит всего того, что от него ждут, но песня - это
особое искусство, когда тебя понимают с полуслова, в намеке и даже в
молчании.

Был вечер как вздох, И в церквушке пел колокол, И был мир окрест, И в
зеленой речушке плавали рыбы...

И пришли солдаты.

"Стойте, старики и дети! Смирно!

Ребята должны воевать!

Идем воевать, парень, Идем воевать!"

Я закрываю глаза и стреляю в небо.

За кого они велели мне воевать?

Нет во мне ненависти к врагу, Да и враг ли он мне?

"Хуан! Молчать! Хуан, воюй! Ты должен воевать!

Хуан, вперед! Хуан, ура! Ар-рестовать!"

Я трус. Сижу в тюрьме. Я трус.

И мои сограждане смеются и плюют мне вслед: "Он трус!"

И я ухожу в горы, и не слышу, как поет колокол, и не Вижу голубых рыб в
зеленой воде...

Но я мечтаю о том дне, когда я спущусь к людям.

Они должны понять меня.

Они меня поймут...

- Это было так, - рассказывает Виктор Мануэль, - я зашел в бар, а
напротив сидел мужчина. Он читал газету. Там был заголовок: "Во Вьетнаме
убито двести солдат".

Я даже не знаю, как это было дальше. Просто я поднялся и пошел домой. А
дома взял гитару и спел эту песню. И все.

Его песни сейчас поет вся Испания. Это песни-раздумья. Он не бунтарь,
он не зовет к драке. Просто он заставляет людей думать. А это так много в
наши дни...

- Хорошо, я попробую устроить вам встречу со Скорцени, - сказал тот
букинист из бывших СС, с которым меня свел Карлос. - Но это должно идти не
от меня. Я вас познакомлю с директором большого книжного магазина, его
зовут Хайнц. Мы с ним вместе сражались в танковых войсках. Я ведь был
танкистом, я не виноват, что фюрер отдал нашу дивизию Гиммлеру... Хайнц
знает кое-кого из окружения "Длинного".

"Длинным" он назвал Скорцени. Это ново для меня, потому что раньше
люди, с которыми я встречался, говорили о Скорцени "Отто", "Сильный",
"Лошадь" или "Шрам".

Хайнц владеет магазином в центре Мадрида, неподалеку от главного
"супермаркета".

Здесь всегда торчит много народу, поэтому разговаривать мы с ним могли
спокойно, не опасаясь, что нас услышит кто-то третий.

("Теперь-то я проклинаю нацизм, - говорил мне Хайнц, - и это правда,
зачем мне лгать вам? Фашизм уважаем в Испании, так что я мог бы
по-прежнему держать дома фотографии фюрера... С тех пор как я начал
работать с книгами, я перестал быть идиотом. Если бы приняли всемирный
закон, обязывающий людей почитать книгу, как религию, фашизм исчезнет,
потому что он рассчитан на глупое стадо, для которого "свой" дурак ценнее
"чужого" гения лишь потому, что он "не свой".)

- Попробуем, - сказал Хайнц. - Пошли ко мне, будем звонить...

Телефонный разговор с одним из сотрудников Скорцени был вежлив до
приторности:

"О, как интересно, сеньор из Советской России! Я ничего не могу вам
обещать, но я свяжусь с шефом, он сейчас находится в Гамбурге".

(Как раз в это время в ФРГ проходили выборы в ландтаги земель, и
Скорцени вылетел туда, чтобы организовать кампанию в поддержку неонацистов
фон Таддена.)

На следующее утро мы увиделись в тихом, пустом баре отеля "Риц".
Черноволосый, в переливном шелковом костюме, молодой, спортивного "кроя"
человек цепко оглядел меня и, заученно улыбнувшись, сказал:

- Сеньор Скорцени встретится с вами. Я говорил с ним по телефону. Он
вернется через три дня, когда закончатся выборы.

- Сеньор Скорцени надеется на победу НДП?

- Победа НДП ни у кого не вызывает сомнений.

(Встретиться со Скорцени мне не удалось: во-первых, на выборах
провалились неонацисты Таддена; во-вторых, в бундестаге разразился скандал
в связи с попыткой подкупа людьми из окружения Штрауса депутата из
правительственной коалиции; Скорцени, связанный и с Тадденом и со
Штраусом, срочно лег в госпиталь. Официальное сообщение гласило, что он
"внезапно почувствовал острое недомогание".)

- Сколько вам лет? - спрашиваю моего собеседника, который всячески
подчеркивает свое спокойствие.

- Я младше вас на пять лет.

- Данные о моем возрасте вы получили в МИДе?

- О, у нас есть много возможностей узнавать возраст визитеров.

- Вы немец?

- Моя мать португалка. По законам евреев я должен считаться
португальцем. Они считают, что именно мать определяет кровь ребенка. Мы с
этим не согласны.

- Ваш отец был военным?

- Мой отец был членом партии.

- Национал-социалистской?

- Да, национал-социалистской рабочей партии Германии.

Он сказал это вызывающе-напыщенно, словно бросил мне перчатку.

- Словом, ваш отец был гитлеровцем?

- Да, мой отец был солдатом Гитлера.

- Во время войны вы жили в Германии?

- Нет, во время войны мы жили в Африке. А вы?

- Я жил в Москве, а в мае сорок пятого переселился в Берлин. После
того, как фюрер отбросил копыта.

- Простите?

- "Отбросить копыта" значит - "сыграть в ящик".

- История развивается по законам циклов. Быть может, мой сын проживет
войну в Берлине, а после ее окончания переселится в Москву.

- Нет. Мы вас снова отлупим. И немцы вам не позволят того, что они один
раз позволили Гитлеру и его солдатам.

- Немцы унижены. А нация никогда не прощает унижения.

- Чем унижены немцы?

- Поражением.

- Значит, если бы немцы победили, вы бы приветствовали уничтожение в
газовых камерах славян, евреев, цыган - только потому, что они люди чужой
крови?

- Это все пропаганда. Сталин сговорился с Рузвельтом. Мало ли что можно
наплести на движение...

- Значит, если бы немцы победили, вы бы приветствовали уничтожение в
концлагерях коммунистов, социал-демократов, левых радикалов, католиков?

- Почему именно в концлагерях? Сама жизнь заставила бы коммунистов и
социал-демократов отречься от их догм.

- А если бы не отреклись?

- Это решила бы жизнь. И потом, в мои обязанности не входит борьба с
инакомыслящими. Мне вменено в обязанности налаживать с ними контакты.

- Но вы бы не восстали против уничтожения инакомыслящих лишь потому,
что они инако мыслят?

- Я убежден, что до тех пор, пока конституция ФРГ гарантирует солдату
право не выполнять приказа командира, если он считает его несправедливым,