какой-то журналист, и ты молчи, что мы дружили, ясно?!"
понимал, что произошло, но то, как он был испуган, как выступили мелкие
веснушки на его побелевшем лице, как тряслись руки, подсказало мне: "дело
пахнет керосином, я прикоснулся к чему-то запретному, надо драпать".
фронт, терзаемый безответным: "так почему же не шел пар из рта товарища
Сталина?"
Кабуле, где работал на торгово-промышленной ярмарке переводчиком с пушту и
английского.
кинематографиста был тогда еще достаточно велик, он властно командовал
директорами павильонов, переводчиками, гостями, организовывая нужные ему
сцены; пару раз я переводил ему, когда он снимал эпизоды с наиболее
уважаемыми пуштунами.
рта товарища Сталина?"
Сталин умер, пришло время Хрущева, в стране настала кратковременная
оттепель, люди начали постепенно - со страхом и неверием - пытаться
изживать из себя въевшийся страх и привычное неверие друг в друга.
совсем; потом вдруг отчаянно махнул рукой:
за съемку парада на Красной площади... Честь огромная... Сняли... В ту же
ночь проявили на Лиховом переулке... Кадры - поразительные, однако речь
Сталина на звукопленку не записалась... Представляете?! Нет, вы себе этого
представить не можете... Это гибель не только всех нас, всех наших
родственников и друзей, но и разгром кинохроники: "злостный саботаж
скрытых врагов народа, лишивших человечество уникального документа"...
Именно тогда я и начал седеть, в те страшные минуты, когда звукооператор,
едва шевеля посиневшими губами, сообщил эту новость.
понимаешь, что нас ждет? Ты понимаешь, что мы - объективно - льем воду на
мельницу Гитлера?" - "Да, - ответил мой товарищ едва слышно. - Понимаю...
Но ведь я не имел времени, чтобы проверить кабель, все ж было в спешке...
Снег... Наверное, что-то не сработало в соединительных шнурах... Я за
своих ребят ручаюсь головой, ты ж их тоже знаешь, большевики,
комсомольцы..." - "Рыков тоже называл себя большевиком, - ответил я ему, -
а на поверку оказался гестаповским шпионом".
кинематографии Ивану Григорьевичу Большакову. Тот выслушал меня,
побледнел, походил по кабинету, потом, остановившись надо мною, спросил:
"Какие предложения? Кто виноват в случившемся?" - "Виноват я. С меня и
спрос. Предложение одно: сегодня ночью построить выгородку декорации в
одном из кремлевских залов и снять там товарища Сталина". - "А как
объяснить, что съемка на Красной площади была сорвана?" - "Съемка не
сорвана. Кадры сняты уникальные. Но из-за того, что у нас не было времени
заранее подготовиться к работе, один из соединителей микрофона отошел -
снег, обледенело, - охрана постоянно гнала наших людей к камере, подальше
от Мавзолея..."
набрал трехзначный номер: "Товарищ Сталин, добрый вечер, тревожит
Большаков...
Однако из-за неожиданных погодных условий звук получился некачественный.
Интересы кинематографа требуют построить выгородку в Кремле и снять
фрагмент речи в Грановитой палате. Что? Выгородка - это часть Мавзолея,
товарищ Сталин... Да...
больше...
Большаков посмотрел на меня с растерянностью; большие настенные часы
показывали одиннадцать вечера; я решительно кивнул, мол, успеем; нарком
покашлял, потом тягуче ответил: - Лучше бы часов в пять... Хорошо, товарищ
Сталин, большое спасибо, в половине пятого съемочная группа прибудет к
Спасским воротам, строителей и художников вышлют немедленно..."
вошел Сталин. Видимо, Большаков его предупредил уже, Верховный был в той
же солдатской шинели, что выступал давеча; хмуро кивнув съемочной группе,
он поднялся на выгородку, сколоченную за это время нашими художниками; я
дал знак осветителям, они врубили юпитеры; свет был ослепительным,
внезапным; Сталин прикрыл глаза рукой, медленно достал из кармана текст
выступления и начал говорить - в своей неторопливой, обсматривающей
манере. Я наблюдал его вблизи, видел, как он похудел, какие тяжелые мешки
у него под глазами, как отчетливы оспины и седина; обернувшись к
операторам, я сделал едва заметное движение рукой; они поняли:
привык к совершенно иному облику Верховного: широко расправленная грудь,
черные усы, прищурливая усмешливость глаз; здесь же, в Грановитой палате,
на деревянном помосте, изображавшем Мавзолей, стоял согбенный, уставший
старик.
отвечавший за звукозапись, показал руками, что и сейчас, в этом огромном,
пустом зале, когда мерно стрекотали камеры и юпитеры жарили лицо Сталина,
текст Верховного по-прежнему не идет на пленку... Я ощутил приступ
тошноты, своды палаты начали рушиться на меня, сделалось душно, и я вдруг
ощутил свою никчемную, крохотную малость. Зачем надо было класть жизнь на
то, чтобы рваться вперед и наверх?! Жил бы себе тихо и незаметно! Умер бы
дома, в кругу родных, не обрек бы их на грядущую муку и ужас! Но именно в
момент отчаяния, в ситуации кризисной, решения приходят мгновенно... Когда
Сталин, закончив читать выступление, снял фуражку, вытер вспотевший лоб и
неторопливо пошел к выходу из Грановитой палаты, я обежал Большакова,
который сопровождал Верховного, и сказал: "Товарищ Сталин, вам придется
прочитать выступление еще раз..." Помню испуг Большакова, страх, который
он не мог скрыть; никогда не забуду реакцию Сталина: "Это - почему?" Он
спросил меня, не подымая глаз, голосом, полным усталого безразличия. И я,
глядя на Большакова, словно гипнотизируя его, моля не выдавать мою
вынужденную ложь, ответил: "В кинематографе принято делать дубль, товарищ
Сталин". Верховный, наконец, медленно поднял на меня свои глаза; они
только издали казались улыбчивыми и отеческими; когда я увидел их вблизи -
желтые, постоянно двигающиеся, тревожные, - мне стало не по себе. Сталин
медленно оборотился к Большакову; лицо наркома сделалось лепным -
прочитывался каждый мускул; однако он согласно кивнул, хоть и не произнес
ни слова. Медленно повернувшись, Сталин вернулся к выгородке, под жаркий
свет юпитеров. Я подбежал к звукооператору, шепнул, чтоб он еще раз
проверил все соединения, подошел к микрофону и постучал пальцем по сетке;
звуковик обмяк в кресле, и некое подобие улыбки тронуло его бескровные
губы - все в порядке, пошло! А в моей голове мелькнула шальная мысль:
я подумал: а ведь он бы выполнил мою просьбу - важно только было сказать
приказным голосом...
кем, медленно пошел к выходу; я семенил за Большаковым, который был, как
всегда, на полшага за Иосифом Виссарионовичем. Уже около двери Сталин
жестко усмехнулся: "И в кино одни Макиавелли".
преследовали меня; я искал ответ на вопрос: "почему именно Макиавелли?"
позвонил мне из Кунцевской больницы: "Вы хотели поговорить с Вячеславом
Михайловичем Молотовым? Он здесь, вместе с Полиной Семеновной, приезжайте,
я вас представлю".
после освобождения из Лефортовской тюрьмы - главным редактором
"Мосфильма", Шейнин был человеком улыбчивым, постоянно тянувшимся к людям.
В разговорах, однако, был сдержан: как-никак именно он, помощник
Генерального прокурора Союза, прибыл вместе со Сталиным в Ленинград на
следующий день после убийства Кирова. О Вышинском как-то сказал во время
прогулки по аллеям нашего писательского поселка в Пахре: "Это человек
тайны, не стоит о нем, время не подошло". В другой раз, тоже во время
прогулки, смеясь, заметил: "Когда меня привезли в Лефортово, я сказал
следователю: "Если будет боржоми, подпишу все, что попросите, о моей,
лично моей шпионской работе", - я-то знал, что исход один... Впрочем, я
еще хранил иллюзии. Черток в этом смысле оказался самым умным". - "Кто
такой Черток?" - "Это следователь Льва Борисовича Каменева... Чудовище
был, а не человек... Он себе такое позволял, работая с Каменевым...
Словом, когда за ним пришли, а это случилось через месяц после того, как
Каменев был расстрелян, он прокричал: "Я вам не Каменев, меня вы не
сломите!" - и сиганул с балкона". Я спросил: "Почему?" Шейнин поднял на
меня свои глаза-маслины, судорожно вздохнул и ответил: "Милый, не
прикасайтесь вы к этому, не надо, так лучше будет для вас..."
пенсионера СССР, бывшего члена партии Молотова, и его жены, ветерана
партии Жемчужиной.
"Петровку, 38", он начал с опаской гулять по улицам, расспрашивал, над чем
я работаю, как начал писать, имеет ли что-то общее с моей судьбой персонаж
из моей повести "При исполнении служебных обязанностей" молодой пилот