Чтение 8–й страницы книги ~Отметить день белым камешком~

- Раскрепостите себя, - советует он. - Искусство - это свобода. Помните только о пропорции объема, высоты и глубины. Все остальное забудьте.

Он переходит к следующему столику. Там композиция из трех ваз. Вода синяя, желтая и розовая. Софу Тесигахара закуривает, щурится.

- Ну что же, - говорит он, - капля воды может быть морем, а здесь достаточно воды для того, чтобы вы увидели тенистый пруд, иву и почувствовали, что скоро зацветет сакура...

Возле икебана, которую составил мужчина, единственный мужчина в зале, Тесигахара стоял долго.

- Вы назвали эту композицию "Одиночество"? - спросил наконец он.

- Нет, - тихо ответил мужчина, - я хочу назвать эту композицию "Ожидание"...

- Тогда дерзайте, - отчего-то рассердившись, сказал профессор и повторил: - Дерзайте же!

Потом он спустился вниз - в огромный зрительный зал, поднялся на сцену, где валялись самые обыкновенные сучья, и подождал, пока ученики расположатся вокруг сцены. Сегодня Тесигахара показывает свою работу. Сегодня он делает икебана без цветов - одни лишь сучья. Он берет несколько голых сучьев, неторопливо рассматривает их. Потом просит ассистентов принести гвозди. Он сколачивает сучья, и я не вижу в этом никакой задумки, мне непонятно, что может родиться из этих беззащитных, голых сучьев. И вдруг рождается чудо. Видимо, художники чувствуют цвет и форму там, где смертным этого не дано. Тесигахара подсветил голые сучья красным и синим цветом, и зал, поднявшись, зааплодировал: на сцене воистину было чудо - диковинный лес, хитросплетение законченных форм, ожидание света после тени; моря после хвойного леса; ясного неба во время ночи...

Профессор хмыкнул.

- Перестаньте, это все просто. Это может каждый, только нужно захотеть и нужно поверить в себя. Тогда вы станете художником. В противном случае не занимайтесь икебана. Если вы чувствуете в себе раба, вы не имеете права прикасаться к мысли о прекрасном.

Идем к нему в кабинет. Надписывая мне свою книгу "Композиции", Тесигахара продолжает:

- Икебана - это любой человек, умеющий оживлять свои чувства. Япония страна цветов в любой сезон. Цветы принадлежат в равной мере и бедным и богатым. Почему я добился успеха? Вероятно, потому, что я понял самое главное - соотношение цвета и пространства. Я это понял, когда мне было двадцать лет. Но в течение шести лет я скрывал это от отца, потому что он был сторонником классической икебана. Я отделился в свою школу, когда понял, что икебана - это не просто любовь к цветам и умение составлять букеты, а искусство высшей гармонии. Моим вторым учителем в икебана стала живопись.

Я спросил профессора, как соотнести современные скорости с классикой икебана.

- По-моему, - ответил он, - скорость не мешает икебана. Я, как вы могли заметить, оживляю посредством скоростных форм классическую школу, опошленную поздним средневековьем, когда нужно было только следовать лучшим образцам. А я беру голые сучья, которые прежней икебана были чужды, в средние века такая икебана подверглась бы остракизму. Я считаю, что все окружающее нас есть предмет для оживления в икебана. Если вам захочется подготовиться к новой книге, - закончил он, - отойти от суеты, сделать "шаг в сторону" - займитесь икебана, и вы почувствуете счастье перед началом новой вашей работы... А моя книга, быть может, вам хоть чуть-чуть да поможет.

...Встретился в государственном телевидении "Эн Эйч Кэй" с господином Иде. Известный писатель, он заключил договор с ТВ на серию двадцатиминутных спектаклей, которые передаются каждый день. Называется эта программа "Набуку и ее бабушка". Программа очень популярна. Это история девушки Набуку, которая приехала в Токио с острова Кюсю и не попала в университет. Она живет у бабушки; появляются новые друзья; на каждом шагу девушку подстерегают соблазны.

Я спросил писателя:

- Конец будет трагичным?

- Нет, - усмехнулся он. - Нашу программу смотрит более семи миллионов женщин, они мне этого не простят. Некая "вилка" существует между тем, что хочет видеть на экране ТВ молодое поколение и чего не желает видеть поколение старшее, в руках которого - власть. Я могу лишь поднимать вопросы, прикасаться к проблеме, но я не вправе давать рецепты "действием", кроме традиционного повторения азбучных истин: "Послушание, честность, уважение к старшим". Но ничего... Получив деньги на ТВ, - а здесь хорошо платят, - я смогу сесть за книгу. Там я хозяин самому себе. Познакомился с продюсером Итисима. Он говорил о трудностях: его группа, осуществляющая постановку "Набуку", не имеет отпуска в течение года; "каждую пятницу мы трепещем: Иде делает свои драмы ежемесячно, и мы не вправе торопить его, ибо бытовую драму только тогда будут смотреть, если в ней - новости этого месяца. Впрочем, пока Иде работает, как хронометр. Я веду переговоры с администрацией по поводу отпусков. Если откажут, придется пойти на забастовку..."

- Вы сами выбрали для постановки эту бытовую драму?

Он подвел меня к окнам "Эн Эйч Кэй". Открылся великолепный вид на Олимпийский стадион.

- Здесь, - сказал он, - во время войны был военный плац. Когда я сейчас смотрю на то, что мы смогли построить, я понимаю, что значит для моей родины мир. Может быть, программа Иде традиционна, но зато она вся пронизана идеей мира.

...Позвонили из ведущего токийского театра Мингэй: "Труппа приглашает советского писателя на дружескую встречу". Приехал в театр, там репетировали пьесу Киити Ахаси "Знак Зеро" - о бомбежке Хиросимы. Это история главного врача госпиталя и его коллег-врачей. Через их руки проходят обреченные; врачи бессильны, они лишь фиксируют начало смерти. В пьесе чувствуется присутствие Брехта. Ахаси, впрочем, мне сказал:

- Я нахожусь под влиянием Брехта, считаю его великим художником нашего века и не мыслю без него японскую сцену.

В пьесе есть сильные эпизоды. Конец войны. Умирают солдаты. Они тревожатся не о себе, а о своих военачальниках - традиция милитаристской Японии. Когда кто-то говорит в палате, что армия (действие происходит в августе 1945 года) нанесла ответный удар по американскому побережью, умирающие солдаты начинают плакать от счастья и аплодировать. Люди слепы и наивны в своей вере. Когда молодой врач, который должен избавить их от мучений в последние дни перед смертью, пытается говорить им правду, они восстают против него, они готовы его убить.

Интересна едена беседы обреченных солдат, попавших под действие радиации, с Уилфредом Барчетом. Этот прогрессивный журналист выведен в пьесе под своей фамилией. Он рассказывает несчастным, зачем он сюда приехал. Он хочет бороться против атомной угрозы. Он обходит людей с рукопожатием. И только один человек, который потерял в Хиросиме всех своих близких, отворачивается от него. Интересно, что сидевшие рядом со мной актеры, их друзья, рабочие сцены, явно были не согласны с этим несчастным, который отказался пожать руку честному англичанину лишь потому, что он - белый.

Занятна актерская трактовка образа Барчета: сухая Деловитость, напористость, раскованность в позе и в манере говорить. Всякое иное поведение европейца или американца кажется японцам неестественным.

(Видимо, это отношение к американцам очень точно понял Грэм Грин, когда он роман назвал "Тихий американец". Вероятно, именно "тихие американцы" кажутся людям Востока подозрительными, поскольку они не укладываются в привычные, сложившиеся рамки восприятия. На шумного американца или европейца здесь смотрят доброжелательней, чем на тихого. Если тихий, значит, что-то у него на уме хитрое.)

Режиссер спектакля Хаякава великолепно знает наши театральные новости. Больше всего он любит Ливанова и Товстоногова.

- Вы успели посмотреть в Ленинграде новую вещь Товстоногова? - атаковал он меня вопросами. - А как там идет "Чайка" в постановке Бориса Ливанова? Я слыхал, были какие-то сложности?

Занятна манера вести репетицию. Режиссер не вмешивается и не прерывает актеров во время прогона спектакля. Только после окончания репетиции он выходит на площадку и разбирает с актером жест, интонацию, особенно жест. Интонация вторична, потому что интонации у японцев в чем-то однозначны и стереотипны. (Я вспоминал китайские и вьетнамские театры: даже "молчаливое" появление актера вызывало громкую реакцию зала, потому что грим состоит из символов: злодея сразу же заявляют злодеем, добряка - добряком. Что бы герой ни говорил со сцены, зрителям заранее ясно - лжет он, хитрит или предельно правдив. Грим - визитная карточка персонажа вьетнамского, китайского театра и традиционного японского Кабуки. В других японских театрах функцию грима несет жест. По тому, как актер движется, зрители понимают, что он играет - добро или зло.)

У театра Мингэй, популярнейшего в Японии коллектива, нет своего помещения. Труппа все время гастролирует. На телевидение со спектаклями, подобными "Знаку Зеро", театр не пускают, на радио тоже. Однако сборы у театра битковые.

- В Токио, - рассказал Хаякава, - кроме Кабуки и еще двух старых театров, нет стационарных площадок, где можно было бы постоянно работать. У нас, в одиннадцатимиллионном Токио, всего лишь одна шестая тех театров, которые есть в Москве.

...Иида-сан переводит в Японии мои книги. Поехали с ним в издательство "Хаякава". Они издали "Петровку, 38". Познакомился с папой Хаякава (Хаякав в Японии, как у нас Петровых), президентом издательства, с сыном Хаякавой, вице-президентом, и с главным редактором Токива. Они показали мне свой план скоро выпустят братьев Стругацких. Готовят переиздание Ле Каре, Ена Флеминга, Агаты Кристи. (Великолепную книгу Ле Каре "В одном маленьком немецком городе" здесь, как и повсюду на Западе, замалчивают из-за ее открытой тенденции: "Внимание, люди, в ФРГ неонацисты поднимают голову!" Переводят здесь лишь ранние романы Ле Каре, когда он "наскакивал" на ГДР.) Хироси Хаякава вице-президент компании "Хаякава паблишинг Хауз", рассказал об организации издательского дела в стране.

- Книгоиздательство, - говорил он, - это азартная игра. Я не связан непосредственно ни с читателем, ни с писателем, ни с книготорговлей. Все решает посредник. Он в первую очередь формирует читательское общественное мнение. Я, издатель, фактически не имею никакой гарантии, я не знаю, пройдет книга на рынке или нет.

Хироси Хаякава окончил аспирантуру Колумбийского университета, великолепно знает социологию, историю.

- Для того чтобы как-то подстраховать себя, - продолжает он, - приходится выпускать серию Джеймса Бонда. Я понимаю, что это дурная литература, пошлятина, но что делать? Бонд - надежная страховка. Я жалею молодых писателей. Они сердитые, им тяжело. Если ко мне придет гений, но гений непризнанный, у которого нет паблисити, он и уйдет непризнанным гением, я его не издам, я не могу рисковать. Если только приходит посредник и я знаю, что это серьезный человек, и что у него отлажены контакты с книгопродавцами, и что он имеет свои ходы в журналы и в газеты, только тогда я иду на риск, потому что значительную долю ответственности за неуспех он принимает на себя.

Говорит он об этом сухо, деловито, а в глазах затаенная боль.

- Где же выход? - спрашиваете вы. А выхода нет. Невозможно поломать сложившуюся систему отношений: писатель - посредник - издатель - продавец, Кроме писателя, все заинтересованы в сохранении этой системы. Я понимаю, что это ужасно, что это мешает появлению новых имен в литературе. Я пытаюсь себя успокаивать лишь одним: истинный талант - одержим, он должен пробить стену, если ему есть что сказать людям.

Потом Хаякава спросил меня о том, что является главной проблемой для советской литературы сегодня.

Я рассказал ему, как два года назад друзья познакомили меня с новыми, несколько, на первый взгляд, неожиданными опытами молодого профессора математики. Ученый этот, занимаясь созданием нового типа электронно-вычислительных машин, отрабатывал систему, выверяя ее истинность на литературе, памятуя, видимо, восточную мудрость: "Цирюльник учится на голове сироты". Ученый "заложил" в электронно-вычислительную машину несколько произведений. ЭВМ было предложено определить ценность выбранной для эксперимента литературы с точки зрения сугубо математической - каково содержание информации в каждой строке, странице, главе.

Высший балл за талантливость получил Пушкин. В одной его строке из "Каменного гостя", по данным нашего математика, заложено 100 процентов информации. В этой строке, как, впрочем, и во всех остальных строках Пушкина, нет ни одного пустого слова.

Увы, просчитанный на электронно-вычислительной машине вместе с Пушкиным один наш литератор получил нулевой балл, ибо в лучших его строчках было заложено не более трех процентов информации.

В условиях сегодняшнего момента принцип качества информации, заложенной в литературе, перестает быть вопросом тех или иных вкусовых привязанностей, но становится предметом политики, поскольку литература должна "чувственно" угадывать те глубинные процессы, которые происходят (или начинают происходить) в обществе, в мире. При этом, я думаю, нет нужды объяснять, что термин "объем информации" подразумевает не количество действующих лиц и перечисление географических названий: "информация" литературы - это эмоциональный сгусток новых знаний, идей, гипотез, пропущенных сквозь жизнь героев...

Видимо, одна из главных проблем, которая должна быть изучена нами безотлагательно, - это проблема взаимосвязанности научно-технической революции, педагогики и литературы. Всем известно, что теперь в школе алгебру изучают с первого класса. Наше поколение сорокалетних изучало ее в седьмом. Всем известно, что во многих языковых школах дети уже в пятом и шестом классах изучают физику и химию на английском, немецком, испанском и французском языках. Когда я знакомился в школах с методикой преподавания, меня восхищала революционная смелость в подаче десятилетним гражданам Страны Советов новейших достижений науки и техники. В то же время методика преподавания литературы, истории, эстетики осталась - увы - такой же, какой была десять, двадцать лет назад. Мы не можем позволить, чтобы к литературе десятилетний гражданин, знающий, как включать ТВ, относился как к предмету, который надо сдать в конце года, или, что еще хуже, как к некоему сладкому придатку великого машинного периода нашего развития, когда человек берет книгу, для того чтобы отдохнуть, забыться и поскорее уснуть после дня трудов праведных. Для того чтобы лучше понять предмет, следует обратить более пристальное внимание на крайности. Помочь в изучении крайностей нам должны социологи равно в такой мере, в какой и мы должны помочь им. К сожалению, лишь "Комсомольская правда" проводит опросы общественного мнения, причем газета эта интересуется кругом проблем, которые затрагивают отнюдь не только одну литературу. Было бы, вероятно, целесообразно провести несколько социологических исследований по поводу того, что сейчас читают, к чему сейчас рвутся в библиотеках и, наконец, что читатель перестает принимать. Среди великолепных завоеваний, которыми по праву можем гордиться мы, люди Советского Союза, есть главное: ни в одной стране мира нет такого читателя, какого имеем мы, - доброго, беспощадно требовательного и высокоподготовленного. По данным Центрального статистического управления, более 50 процентов населения Советского Союза, то есть более 130 миллионов человек, рождены в 1945 году и позже. Это люди, не знавшие войны, это люди, обязанные (по Конституции) окончить десять классов, получив там знания, к уровню которых мы подбирались на третьих и четвертых курсах институтов еще десять - двадцать лет назад.

Проводя социологические опросы читательского мнения в стране, мы сможем определить для себя очень много нового, принципиально для нас важного. Мы сможем определить для себя то, что поможет нам в той конкретной работе, которую предстоит проводить - чем дальше, тем слаженней и четче. Когда мы сейчас обращаемся к Госплану Союза и к Министерству бумажной и целлюлозной промышленности, когда мы браним, и, вероятно, справедливо браним, полиграфическую промышленность, мы выступаем в роли некиих абстрактно вещающих оракулов. Но время - новое время, исповедующее идеи плюс факты и цифры, предполагает деловой разговор, когда слова и требования подтверждаются математически точными выкладками, ибо мы говорим не столько от имени 7 тысяч членов Союза писателей, но от имени 250 миллионов сограждан. Не знаю, как кто, а для меня были шоковыми посещения ряда библиотек. То, что мы считаем "затвержденной литературной ценностью", стоит и пылится на полках, а то, мимо чего проходит критика, расхватывается моментально, читатели выстраиваются в очередь. Пора, видимо, провести совещание, совместное совещание писателей, издателей, библиотекарей и педагогов, для того чтобы отладить нашу работу на будущее.

Я помню, как весной 1968 года самолет полярной авиации, пилотируемый Героем Советского Союза Константином Михаленко (человек этот, кстати сказать, совмещает в своем лице две профессии - в свободное время, в период полярного лета, он пишет пейзажи, а в длинные дни полярной зимы трещит на пишущей машинке - в маленьком "балке" полярной станции он работает над своими книгами, три из которых уже изданы нашими издательствами), приземлился на изломанной льдине возле дрейфующей станции "Северный полюс - 13". Было принято решение о срочной эвакуации, потому что положение было сугубо угрожающим. Михаленко забрал с собой почти всех зимовщиков, и на льдине осталось семь человек: начальник станции, радист, метеоролог, моторист, доктор, ученый-исследователь из Арктического и Антарктического института и я, - журналист из "Правды". Чтобы не терять зря времени, поджидая возвращения Михаленко, ученый из Ленинграда начал свою - в высшей мере интересную - работу: он проводил социологические тесты на совместимость. Среди этих тестов был один, имеющий к нам, писателям, самое прямое отношение: "Какую литературу вы читаете? Каким жанром вы увлечены более всего?" Ответы, полученные в результате тайного голосования, были занятны - четыре человека высказались за литературу научно-художественную, два человека сообщили, что они читают классику, и один ответил: "Ничего, кроме сказок, читать не хочу". Этот социологический опрос полярников - настоящих солдат науки и настоящих читателей - на разломанной льдине, опрос в тревожные часы ожидания, мог бы показаться частностью, крайней частностью. Однако в этом году в Париже советский редактор журнала "Курьер ЮНЕСКО" Георгий Стеценко сказал мне, что, по данным ООН, более половины читающего населения земного шара сейчас тяготеют к литературе факта, то есть к литературе, несущей в себе оптимальный заряд информации.

...Я предвижу возможные обвинения в некоем "математическом уклоне", в некоей "научно-технической оппозиции" традициям изящной словесности. Однако если взять рассказы Чехова, то каждый из них наполнен информацией до такой степени, что невольно убеждаешься - чувство конкретно и предметно, как номер дома и описание внешности человека, если только сделано это руками мастера, великолепно ощущающего время и те новации, которые время ежеминутно, ежечасно и ежедневно привносит в мир. Мы все восхищались и будем восхищаться великим поэтом Цадаса: он пел мир, который видел окрест; он жил на свете много лет, и он многое помнил, но ведь вошел он в литературу своими песнями о наших днях, о новом, а не о том, что ушло.

К сожалению, многие наши литераторы - отнюдь не столетние - упоенно поют прошлое, которое ушло безвозвратно.

Некоторые литераторы, видимо, оказались не подготовленными к тому уровню научно-технического прогресса, которого достигла наша страна в результате победы революции. Получается "вилка": с одной стороны - уровень знаний, обязательных для школьника, студента, квалифицированного рабочего, инженера, врача, пилота; с другой - уровень знаний, которыми располагает иной литератор, не поднимающийся в своем творчестве выше своих юношеских воспоминаний. Литература памяти, "локальная литература", сейчас может оказаться фактором девальвации слова и мысли. Читатели ищут ответов на вопросы, тревожащие их. А если читатель образованнее писателя - тогда как?

Когда я говорю о том, что информация, заложенная в литературе, стала вопросом политики, я отнюдь не голословен. О сиюминутных процессах, происходящих в обществе, человечество судит по газетам, по передачам телевидения и радио, иногда по слухам, хорошо проверенным или же хорошо организованным. Но история общества остается навечно в памяти поколений, лишь если искусство оставит свою коллективную роспись на стенах того здания, в котором мы все вместе имеем высокую честь и не менее высокую ответственность жить. Было бы неверно понукать нашу литературу и требовать от нее немедленного ответа на те сложнейшие вопросы, которые выдвинула, выдвигает и будет выдвигать жизнь. Но тенденция позволяет прогнозировать. Приходится поэтому признать, что одной из тенденций нашей литературы стала определенная неторопливость. Да, воистину служение муз не терпит суеты. Но почему мы должны считать, что лишь публицистика и очерк вправе бить на переднем крае современности? Галина Николаева, столь рано ушедшая от нас, умела в своей прозе быть разведчиком будущего. Мы люди богатые, у нас громадное наследие прошлого; оно прекрасно, высокотрагично, замечательно, - но оно немыслимо вне настоящего. У нас определена перспектива будущего. Но и она невозможна вне настоящего. Изучая проблемы сегодняшнего дня, выверяя его прошлым и соотнося с будущим, мы должны думать о том поколении, которое идет следом за нами. А это поколение заряжено информацией нового значительно больше, чем мы. Да, действительно, очень трудно соответствовать в своем творчестве уровню знаний растущего поколения. Нельзя формировать поколение, находясь в арьергарде; очень трудно делать это, находясь в одном ряду с поколением. Формировать поколение можно, лишь вырвавшись вперед, в авангард, определяемый уровнем знаний семидесятых годов XX века.

Заехал в "Асахи". Интересные новости. Президент Токийского университета Исиро Като собирается подать в отставку - студенты продолжают бастовать. Като считает целесообразным провести выборы президента университета, ибо сейчас, с его точки зрения, студенческая проблема упирается в выборность руководства.

Политический обозреватель "Асахи" сказал, что министерство образования отводит от себя страсти, предоставляя самым молодым сталкиваться лбами.

- Это, - сказал он мне, - первая попытка власть предержащих решить студенческую проблему руками студентов.

Из "Асахи" зашел в сингапурское посольство. Оно расположено на 32-м этаже небоскреба Касумигасеки. Вы входите в это великолепное здание и попадаете в царство музыки. Она звучит здесь всюду. Едете в лифте - музыка; выходите из лифта - музыка. Это здание - вызов природе, ибо землетрясения - бич Японии. Касумигасеки призвано доказать, что люди теперь сильнее необузданных сил стихии.

...Посольский атташе - милый парень мистер Сун. Он попросил меня выяснить номер рейса и точную дату вылета. Пообещал дать сингапурскую визу сразу же, как только я сообщу ему эти данные.

Поинтересовался:

- На какие средства живет семья во время ваших поездок?

- На деньги, которые я зарабатываю книгами.

- А сколько вы им отсюда посылаете?

- Не до жиру, быть бы живу, - посмеялся я.

Спускался в лифте, битком набитом служащими. Люди быстро и точно пристраивались друг к другу, никто никого не толкал. Это типично для японцев уметь "организовать" себя в малом пространстве.

Зашел перекусить в маленький кабачок. Во всех без исключения кабачках, помимо обязательных цветов и аквариума со странными рыбами, стоит цветной телевизор. Во время обеденного перерыва и вечером, после работы, сюда приходят люди не только перекусить, но и посмотреть новости, фильм, спорт.

Восхищает здешняя церемония встреч и прощаний. Целый ритуал: серия поклонов, обязательные улыбки, - это нежно и прекрасно. Однако молодежь, которая чем дальше, тем больше начинает экономить время, от этой традиции отказывается. Действительно, целесообразнее на прощание сказать: "Сиа" (то есть "Си ю агейн" - "Увидимся снова" - парафраз нашего "до свидания"), чем три минуты раскланиваться. (В свое время некий президент США, просмотрев подготовленный помощником документ, написал на уголке две буквы: "О. К.". Президент был не в ладах с грамотой, писать следовало: "А. С.", то есть "All correct" - "все правильно". Но ошибку президента канонизировали. И с тех пор американцы вместо "эй си", то есть "А. С.", говорят "о кэй - "О. К.".)

...В Токио, в этот город каменных громадин, залетел ястреб. Долго парил в воздухе, пропуская под собой поток машин, а потом скрылся за небоскребом Касумигасеки. Растерянный он был и испуганный.

Когда я вернулся в отель, портье передал "месседж": звонили из Центрального комитета партии "Комейто" - меня могут принять. По поручению ЦК принимать меня будут депутат парламента Ватанабе и главный редактор "Сейкио-пресс" (это объединение газет, журналов и издательств "Комейто" и религиозной организации "Сока Гаккай") господин Эйносико Акия.

Рано утром ко мне приехали Ватанабе-сан, Акия-сан и Икеда-сан, главный редактор большого и очень популярного журнала "Усио" ("Прилив"). Это идеологический флагшток партии "Комейто". Каждому из них нет еще сорока. Тем не менее это серьезные, сформировавшиеся политики. Они пригласили меня не в ЦК, а в храм "Дайсе кидзи", у подножия горы Фудзи. Огромный храм этот, состоящий из многих зданий, построен недавно на добровольные пожертвования членов "Сока Гаккай". За очень короткий период было собрано 35 миллиардов иен. Храм производит совершенно поразительное впечатление радиофицированными молельными пагодами. Стариков очень мало, в основном молодежь. Когда Ватанабе рассказал мне о том, с чего начинали партия "Комейто" и религиозная секта "Сока Гаккай", я лишний раз убедился, что к этой силе следует относиться сугубо серьезно. В 1945 году в стране было всего 20 тысяч семей - членов "Сока Гаккай". Было запланировано к 1970 году привлечь к себе 6 миллионов семей, но уже в 1968 году "Сока Гаккай" объединяла, по словам Ватанабе, 7 миллионов семей. (Эта религиозная община исчисляет число своих членов по семьям.)

Ватанабе подчеркнул, что до 1964 года "Сока Гаккай" не хотела иметь партии, не хотела никакой политической борьбы, рассчитывая на бескровную победу идеи "гармонии нации". "Сока Гаккай" была уверена, что учение охватит большинство японцев, а потом - естественно - и правительство. Однако и традиционный буддизм, и целый ряд космополитических промышленных концернов были испуганы ростом "Сока Гаккай", начались гонения. Поэтому возникла политическая партия "Комейто". Ватанабе подчеркнул, что нельзя смешивать "Комейто" и "Сока Гаккай":

- Мы разные организации. Члены нашей партии всего лишь исповедуют доктрину "Сока Гаккай". Именно эта доктрина приведет нас к власти.

- Вы убеждены, что придете к власти?

- Убеждены.

- На чем строится эта убежденность?

- На том, что мы вобрали в себя самые великие учения мира: буддизм, марксизм-ленинизм, традиционный японский дух и элементы учения Гегеля. Мы материализовали религию, понятную всем людям. Наша главная цель - показать миру путь развития страны без войны. "Сока Гаккай" преследовалась за мирные устремления. Мы не отступили от своих мирных устремлениостей. Мы верим в них. Мы считаем мир божьей идеей.

В чем порок христианства, иудаизма, мусульманства? В том, что эти религии разошлись с прогрессом, утверждая наличие непознаваемого чуда. То, что эти религии не могут объяснить, они называют ересью или чудом. А это неверно. Теперешний уровень развития знания отвергает концепцию Христа, Иеговы и Мухаммеда. Мы взяли у Будды теорию причинных связей; мы взяли у Маркса теорию труда и капитала. Это наши отправные, краеугольные камни, и, опершись на них, мы занимаемся сейчас внутренним миром человека.

Сидящий впереди, рядом с шофером, редактор журнала "Усио" Икеда-сан улыбнулся.

- В подтверждение слов моего друга я расскажу вам две маленькие притчи. Вы тогда поймете, вокруг чего мы сейчас ходим - в плане моральном... Вы, наверное, знаете, что кисти для иероглифов делаются из шерсти барсука. Это большое искусство - делать кисти для иероглифов. Сейчас в Японии осталось всего несколько семидесятилетних старцев, которым знакомо это искусство. А учеников у них нет. Есть у нас три самых древних старика, которые умеют делать кисти не только из барсука, но и - это самые дорогие кисти - из шерсти мышей и крыс. Найти такую мышь, из которой можно сделать кисть, крайне трудно. Необходима мышь, которая не лазает в норы, - иначе у нее стирается шкурка. Эти три старика ездят в Кобе, на суда, которые возят зерно, и там ловят крыс, которые не имеют нор, так как они живут на кораблях - в трюмах. За год старики делают десять кистей. Их кисти ценятся, ими умиляются, этими кистями работают каллиграфически, их используют в лаковой живописи. А никто из молодежи учиться этому искусству не хочет. Умрут старики - умрет идея, умрет традиция. Я знаю архитектора, преподавателя университета, который любит и умеет строить национальные японские дома. Не подделки на потребу туристам, а истинные японские дома. У архитектора есть бригада плотников - два человека, истинные умельцы. Однажды плотники заболели, у архитектора кончался срок подряда, и он был вынужден пригласить других плотников. Вместо стариков, которые "работают" дерево руками, которые после каждого движения стамески ощупывают дерево, пришли два молодых человека в американских галстуках, с электрорубанками. Они все добротно сделали. А старичок архитектор расстроился и слег, потому что в работе плотников не было искусства.