Чтение 8–й страницы книги ~При исполнении служебных обязанностей~

- Это не детский визг на лужайке, Геворк Аркадьевич. Слово "стиляга"
производное от слова "стиль". Стиль барокко, например. Смешно, если бы про
итальянских архитекторов эпохи Возрождения говорили - "стиляги", а? Кого у
нас называли стилягами? Тех, кто хорошо и модно одевался. Какой-нибудь
идиот, надев широкие брюки, считал себя настоящим советским человеком, а
тех, кто носит пиджак с разрезом, - чуть ли не контрреволюционерами.
Горький писал, что наши люди должны быть одеты красиво; кажется, он писал,
что мы должны прогнать серый цвет из одежды.

- Да, но я люблю серый цвет, - высунув голову из-под подушки, сказал
бортрадист Наум Брок.

Все засмеялись. Засмеялся и Богачев, хотя несколько позже остальных.

- А у нас дяди из местной промышленности решили всех одеть стариками и
старухами. А тех, кто не хочет одеваться по-стариковски, клеймят и
называют стилягами. Чушь какая! Вот молодежь и стала бросаться в другую
крайность.

- Сказал старик Богачев, - добавил Геворк Аркадьевич.

- А как ты относишься к фарцовщикам, которые перекупают у иностранцев
пиджаки? - спросил Наум.

- Плохо, - ответил Павел, - я считаю их идиотами и подонками.

- Вопросов больше не имею, - сказал Брок. - Какие будут замечания у
защиты?

Володя, почему ты молчишь?

- Есть хочу.

- Что ты еще хочешь?

- Помидор хочу.

- Приобщаем к делу.

- Слушай, тебе бы прокурором быть.

- В следующем году поступлю на юридический.

- Из тебя прокурор не выйдет.

- Почему? - Ты добрый.

- Спасибо, утешил.

Богачев сказал:

- А ну вас к черту, ребята, я о серьезном, а вы шутки шутите!

- Есть хочу, - тягуче повторил Пьянков, - и помидор тоже.

- Не глумись, - попросил Брок, - Паша в полемическом запале, а ты о
хлебе насущном. Стыдно.

- А ну вас, - повторил Богачев и предложил: - Геворк Аркадьевич, пошли
перед завтраком партию бильярда сгоняем, а?

- Только вы не будете меня терзать вашими разговорами, ладно?

- Не буду, - пообещал Павел, и они пошли в маленькую комнату около
столовой, где стоял старый бильярд.

После завтрака Богачев надел меховую куртку и отправился гулять. По
дороге он заглянул в дом к радисту Сироткину, чтобы передать ему две банки
сгущенного молока для медвежонка, прозванного зимовщиками Королем Павлом.
Медвежонок был совсем маленький, а поэтому ласковый. Он очень любил
сгущенное молоко и игру в футбол. Радист Сироткин спал на кровати, а
медвежонок лежал у него в ногах и грыз книгу. Он вопросительно посмотрел
на Богачева и сразу же стал теребить Сироткина. Тот проснулся, увидал
банки сгущенного молока и сказал:

- Спасибо. Что, снова радиограмму хочешь передать?

- Хочу.

- Молоко - взятка?

- Взятка.

- Сейчас я тебе раскупорю взятку, - сказал Сироткин медвежонку. - А ты
пиши текст на бланке.

- Я уже написал, - сказал Богачев и положил текст радиограммы рядом с
банками сгущенного молока. Сироткин прочитал вслух:

- "Кутузовский проспект, 52, 123, Струмилиной. Прилетел на остров
Уединения.

Живем тут второй день. Здесь солнце ночью. Напишите мне, потому что я
жду и загадал на счастье. Богачев".

- Не пропущу, - сказал Сироткин, - это шифровка какая-то.

- Это не шифровка, - вздохнул Богачев, - это значительно серьезнее.

- Понял, Король Павел? - обратился Сироткин к медвежонку. - Любви все
возрасты покорны, ее порывы благотворны... Слушай, Богачев, у нас в
старину таких радиограмм любимым женщинам не посылали.

- Смущаюсь я, - сказал Богачев и нахлобучил шапку. - Передай, когда на
дежурство заступишь.

- Ладно.

- Пока.

- Будь здоров, не гоняй коров.

- Будет сделано.

Богачев сказал эту фразу, подражая Райкину. Сироткин визгливо засмеялся
и начал открывать банку молока большим трофейным тесаком.

Собаки бежали быстро.

- Эге-гей, кормильцы! - кричал каюр Ефим. - Вперед, вперед, нерпой
накормим!

Скорей дрогнули, лаечки!

Он запряг собак цугом, и сейчас, после того как они миновали торосы и
вышли на хороший наст, упряжка понеслась так стремительно, что заболели
щеки от снега и ветра.

Струмилин сидел позади Ефима, обхватив его руками, и смеялся.

"Считают, будто льды однообразны, - думал он. - Ерунда какая! Они
прекрасны, эти полярные льды! Я понимаю Деда Мазая, и мне просто жаль тех,
кто не понимает его".

Дедом Мазаем зовут в Арктике старейшего полярного аса, Героя Советского
Союза, известного всей стране. Летая в Арктике, он заочно окончил Академию
художеств. И сейчас, сделав посадку на лед, он сразу же ставит себе
палаточку, горелку, достает краски, холст, мольберт и на сорокаградусном
морозе пишет льды. Он пишет льды уже много лет, и нет для него большей
радости, чем смотреть на суровый ландшафт, окружающий его, и видеть каждый
раз новые цвета и оттенки, и стараться поймать их и перенести на холст, и
подарить людям ту радость, которую испытывает он сам.

Собаки неслись по снежному насту, поднимая ослепительно белую пыль.
Вдали, сливаясь с небом, громоздились льды. Они были красно-синие. Они
светились этими цветами изнутри.

- Ты покормил собак, Ефим?

- Разве можно их кормить перед дорогой? Собак можно кормить вечером,
когда они поработали. Они получают еду как награду.

- Еду - как награду?

- А как же...

- Это плохо.

- Это для людей плохо, а для собак правильно. Иначе они разбалуются, и
мне придется их здорово колотить, пока я из них не выбью дурь.

Сучки, бежавшие слева от упряжки, стали падать и кататься по снегу на
спине.

- Блохи?

- Нет. Это к пурге. Ну, дрогнули! - заорал Ефим. - Дрогнули, собачки!
Нерпой угостим! А ну, скоренько пошли!

- Думаешь, успеем?

- Успеем.

- А откуда потянет?

Ефим оглянулся и показал рукой на северо-восток. Струмилин увидел там
густо-синее небо, которое с каждой минутой все больше и больше светлело
вдоль надо льдами. Оно светлело так, будто калилось изнутри. Струмилин
поплотнее затянул кашне и приподнял воротник куртки.

Они успели распрячь собак, затопить в палатке газовую печку, очистить
ото льда большую лунку - и началась пурга. Она пришла сразу, и все окрест
сделалось непроглядно белым.

Струмилин и Ефим сидели около печки. Ефим открывал патефон, а Струмилин
подбирал пластинки. Нерпы любят музыку. Они любопытны вообще, а музыку они
любят, как старые девы - непременные посетительницы всех концертов в
филармонии.

Струмилин выбрал пластинку, которая называлась "Солнце скрылось за
горою". Это хорошая солдатская песня, спокойная и мужественная. Струмилин
сидел у газовой печки, грел над синим огнем застывшие пальцы, смотрел на
зеленую воду океана, которая дышала в лунке, то поднимаясь, то опускаясь
вниз, и вспоминал август сорок первого года, пыльные проселки и зной,
злость и отчаянье.

- Что, загрустил? - спросил Ефим.

- Да нет, просто вспоминаю войну.

- Из-за песни?

-Да.

- А я так и не попал на войну. Не пустили. А братьев - Федю и Колю -
убили.

Одного в плену, а другого под Гжатском. Вот и я остался теперь один.

- Так есть же сын?

Ефим ничего не ответил и вздохнул. Он молчал, и Струмилин молчал, и оба
они слушали солдатскую песню и смотрели на зеленую воду океана, которая
дышала.

- Он мне прислал письмо, - сказал Ефим, - ругается, что я денег ему
мало высылаю. А я ему половину всех денег шлю. Мало, пишет.

- Пошли его к черту. Отец не обязан кормить взрослого сына.

- Сын - всегда сын. Даже взрослый.

- Вот на голову и сел.