Чтение 8–й страницы книги ~Рука~

- Высокий брюнет лет сорока...

- Его зовут?

- Рэй Сэндере... Вы его видели?

- Нет... Я никого не видел...

Когда я вернулся на кухню, Мойатамела. В отличие от Изабель она еще
не занялась своим туалетом, и волосы падали ей на лицо. От нее пахло
постелью; От Изабель никогда так не пахнет - она, как сказала бы моя
мать, пахнет чистотой.

Растрепанность Моны, ее несколько животная неряшливость взволновали
меня, так же как и тот вопросительный, но не тревожный взгляд, который
она бросила на меня, спросив:

- Когда они приедут?

- Как только смогут. Они уже в пути, но им приходится выжидать, пока
расчистят дорогу.

Изабель переводила взгляд с меня на Моиу, но я не мог разгадать ее
мысли. Если она читала мысли других, то ее собственные оставались
загадкой.

А ведь лицо-то у нее самое что ни на есть открытое. Она всем внушает
доверие. В благотворительных обществах ей дают всегда самые
наиделикатнейшие поручения или самые скучные, и она выполняет их со
своей неизменной улыбкой.

Изабель всегда на месте, когда она нужна...

Для совета, для утешения, для помощи... Если не считать приходящей
работницы, которая проводит у нас ежедневно три часа, а раз в неделю
полный день, Изабель всю домашнюю работу, включая приготовление еды,
делает сама. Она же занималась и нашими дочерьми, пока мы не отдали их в
пансион Адаме, найдя, что брентвудская школа недостаточно хороша для
них.

В этом была, пожалуй, доля снобизма. Когда-то и Изабель училась в
пансионе Адаме, считающемся самым закрытым учебным заведением во всем
Коннектикуте.

Однако Изабель чужда снобизма. Я живу с ней уже семнадцать лет. Все
семнадцать лет мы спим с ней в одной спальне. Полагаю, что мы
предавались любовным утехам тысячи раз. И тем не менее у меня нет
точного представления об Изабель.

Мне знакомы черты ее лица, цвет ее кожи, рыжеватый оттенок ее
белокурых волос, покатые полные плечи, размеренные движения.

Она одевается часто в бледно-голубое, но самый любимый ее цвет -
светло-лиловый.

Я хорошо знаю ее улыбку, всегда сдержанную, но от которой еще
светлеет ее светлое от природы лицо.

Но о чем думает она целый день? Что думает она обо мне, своем муже и
отце своих детей? Каковы ее истинные чувства ко мне?

Что думает она сейчас о Моне, которая кончает есть яичницу? Она не
может любить Мону, та совсем на нее непохожа, чересчур беспорядочна,
распущенна и Бог знает что еще...

Прошлое Моны не столь открыто и просто, как ее собственное. В прошлом
Моны далеко не все ясно: бродвейские ночи, театральные кулисы, актерские
уборные и, наконец, отец, который без зазрения совести поручал надзор за
дочерью то одной своей любовнице, то другой.

Мона не плакала. И не казалась подавленной. Она, скорее, производила
впечатление человека, который испытывает нетерпение.

Ее муж - где-то там, в снегу, в ста или двухстах метрах от дома,
чужого дома, где все ей непривычно и где она должна чувствовать себя
пленницей.

Теперь, когда ураган прекратился, когда перестал валить снег,
вернулся свет и возможность телефонных сообщений, когда ожил экран
телевизора, приходилось дожидаться бригады из Ханаана, которая начнет
прочесывать метр за метром многие тысячи кубометров снега.

- У меня кончились сигареты... - констатировала Мона, отодвигая
тарелку.

Я пошел к шкафу с напитками в котором хранились и сигареты. Тут меня
поразила мысль, что мы едим на кухне, тогда как при гостях всегда
пользуемся столовой.

Да, даже и вдвоем мы с Изабель завтракаем и обедаем в столовой.

Мы отнесли матрасы девочек в их комнаты, а грязные стаканы на кухню.

- Я тебе помогу, - сказала Мона.

На ней были вчерашние черные брюки и желтый свитер. Она помогала
Изабель мыть посуду, а я не знал, куда себя девать. Чересчур уж много я
думал. Чересчур много вопросов себе задавал. Это выводило меня из
равновесия.

За прожитые с Изабель семнадцать лет я не раз задавал себе и прежде
некоторые из них.

Каким же образом до сих-то пор они меня не смущали? Наверное, я
отвечал себе на них приличествующим образом, готовыми прописными
истинами. Отец. Мать. Любовь. Супружество. Верность. Доброта.
Преданность...

Да, конечно, именно так я и жил. Даже свою работу я принимал столь же
всерьез, как и Изабель.

Неужели же я никогда не отдавал себе отчета, что лгу самому себе и
что в глубине души не верю в эти лубочные картинки?

В нашей конторе мой компаньон Хиггинс, которого я всегда зову
стариком Хиггинсом, хотя ему только шестьдесят лет, обычно занимается
всеми техническими делами: куплей, продажей, опекой, организацией
акционерных обществ.

Хиггинс - пухленький, добродушный, хотя и себе на уме человечек,
который в прежние времена мог бы торговать на ярмарках эликсиром жизни.
Он плохо одевается и, пожалуй, нечистоплотен, но я подозреваю, что он
нарочно утрирует вульгарность своих привычек, чтобы легче дурачить
клиентов.

Он не верит ни во что и никому и часто шокирует своим цинизмом.

Что касается меня, то я больше связан с живыми людьми, занимаюсь
завещаниями, наследствами и бракоразводными процессами. Я улаживаю их
сотнями, так как наша клиентура распространяется далеко за Брентвуд, а в
районе живет много богатых людей. Я не говорю о преступлениях. Едва
наберется десять случаев, когда я выступал в суде в качестве защитника.

Казалось бы, я должен знать людей. Мужчин и женщин. Да я и думал, что
знаю их, а вот в моей собственной жизни я поступал и размышлял согласно
прописным истинам.

В глубине души я на всю жизнь остался бойскаутом.

А вот на скамейке...

Куда делись обе женщины? Наверное, ушли в комнату для друзей, а я
слоняюсь в одиночестве по гостиной, захожу в библиотеку и без конца
думаю.

А я-то воображал себя сухим педантом. И вот достаточно было зрелища
мужчины и женщины, предающихся любви в ванной комнате...

Потому что несомненно: это-то и является отправной точкой. Во всяком
случае, видимой. Конечно, должны существовать и другие, более отдаленные
причины, которые я открою лишь позднее.

Но только на красной скамейке в сарае с сорванной с петель дверью
истина открылась мне и все во мне изменила: я ненавижу его...

Ненавижу - и предоставляю ему умирать. Ненавижу и убиваю. Ненавижу за
то, что он сильнее меня. За то, что он ведет такую жизнь, какую и мне
хотелось бы вести; за то, что он шагает вперед, не помышляя о тех, кого
сталкивает со своего пути...

Я вовсе не так уж слаб. Да и не неудачник я тоже. Я сам выбрал свою
жизнь, так же как сам выбрал Изабель.

Мысль жениться, например, на Моне никогда не пришла бы мне в голову,
если бы я и познакомился с ней, когда был холостяком. Также не думал бы
я вступать в рекламное агентство на Мэдисон-авеню.

Свой выбор тогда я сделал не из подлости и не из трусости.

Все это - куда сложнее. Я подхожу к той области, где рискую
наткнуться на неприятные открытия.

Возьмем хотя бы случай с Изабель. Я познакомился с ней на балу в
Литчфилде, где она жила со своими родителями. Ее отец, Ирвинг Уайттекер,
был хирургом, которого часто вызывали на консилиумы в Бост он и другие
места. Мать ее из рода Клэйбэрнов, тех Клэйбернов, которые прибыли на
"Мэфлауере".

Но на мой выбор не повлияло ни положение отца, ни имя матери, ни
красота Изабель, ни какие-либо ее физические качества.

Другие девушки влекли меня к себе куда больше, чем она.

Ее спокойствие, безмятежность, которые уже и тогда угадывались в ней?
Ее кротость? Всепрощение?

Но к чему было мне ее всепрощение, если я не совершал никаких дурных
поступков?

Вероятно, я хотел, чтобы все вокруг меня было хорошо, добротно
организовано и спокойно.

Но ведь влекло-то меня до безумия к женщинам, подобным Моне, которые
полная противоположность всему этому!

- Самое важное, - говаривал мой отец, - не ошибиться в самом начале.

Он имел в виду не только выбор жены, но и профессии, образа жизни,
убеждений и верований.

Мне казалось, что я правильно выбрал - Старался изо всех сил, до
полного изнеможения.

И мало-помалу я пришел к тому, что стал просто выискивать одобрение
во взгляде Изабель!

В конце концов в ее лице я выбрал всего лишь соглядатая,
благорасположенного, но все же соглядатая, который одобрительным
взглядом давал мне понять, что я на правильном пути.

И вот все это полетело к черту в ту ночь. Рэю и Эшбриджу я завидовал