тебя в дураках. Но с другой стороны, нельзя плыть по течению за
Джонни - так все мы в конце концов сойдем с ума.)
сомкнув веки. И уже в который раз приходит на ум, как трудно
определить, что он делает в данный момент и что есть Джонни.
Неизмеримо труднее уловить сущность Джонни, чем любого другого
моего приятеля. И при этом он самый что ни на есть вульгарный,
самый обыкновенный, привыкший к перипетиям самой жалкой жизни
человек, которого можно подбить на все,- так кажется. Отнюдь не
оригинальная личность - так кажется. Всякий может легко
уподобиться Джонни, если согласится стать таким бедолагой,
больным, порочным, безвольным,- всякий, если только имеешь
поэтический дар и талант. Так кажется. Я, привыкший в своей жизни
восхищаться всевозможными гениями - Эйнштейнами, Пикассо, всеми
этими именами из святцев, которые каждый может составить для себя
в одну минуту (Ганди, Чаплин, Стравинский и т. и.), готов, как и
любой другой человек, допустить, что подобные уникумы ходят по
небу, как по земле, и не удивлюсь ничему, что бы они ни делали.
Они во всем отличны от нас, и говорить тут не о чем. Но отличие
Джонни загадочно и раздражает своей необъяснимостью, потому что
это отличие в самом деле трудно объяснить. Джонни не гений, он
ничего не открыл, играет в джазе, как тысячи других негров и
белых, и, хотя играет лучше их всех, надо признать, что слава в
какой-то степени зависит от вкусов публики, от моды, от эпохи, в
конце концов. Панасье, например, находит, что Джонни просто никуда
не годится, хотя мы полагаем, что никуда не годится сам Панасье,
во всяком случае, об этом можно спорить. И все это доказывает, что
в Джонни вовсе нет ничего сверхъестественного, но стоит мне так
подумать, как я тут же снова спрашиваю себя, а точно ли в Джонни
нет ничего сверхъестественного? (О чем сам он, конечно, и не
догадывается.) Он, наверно, хохотал бы до упаду, если ему об этом
сказать. В общем-то, я хорошо знаю, о чем он думает, чем живет. Я
говорю "чем живет", потому что Джонни... Впрочем, не
буду в это вдаваться, мне только хотелось уяснить для себя самого,
что расстояние, отделяющее Джонни от нас, не имеет объяснений, оно
создается необъяснимыми различиями. И мне кажется, он первый
страдает от последствий этого и мучается так же, как и мы. Тут как
бы напрашивается определение, что Джонни - это ангел среди людей,
но элементарная честность заставляет прикусить язык, добросовестно
перефразировать эти слова и признать, что, может быть, именно
Джонни - человек среди ангелов, реальность среди ирреальностей, то
есть среди всех нас. Иначе зачем Джонни трогает мое лицо пальцами
и заставляет меня чувствовать себя таким несчастным, таким
призрачным, таким ничтожным со всем моим прекрасным здоровьем,
моим домом, моей женой, моим престижем? Да, моим престижем - вот
что самое главное. Самое главное - моим престижем в обществе.
улицы, в водоворот времени, во все свои хлопоты, блин, плавно
перевернувшись в воздухе, шлепается на сковородку другой стороной.
Бедный Джонни, как далек он от реальности. (Да-да, именно так. Мне
гораздо легче так думать теперь, в кафе, спустя два часа после
посещения больницы, думать, что все сказанное мною выше - это
словно вынужденное признание человека, приговоренного хотя бы
иногда быть честным с самим собой.)
предполагал заранее, маркиза постаралась, чтобы дело с пожаром
уладилось. Дэдэ и Арт Букайя зашли за мной в редакцию газеты, и мы
втроем пошли в "Вике" послушать уже прославленную - хотя
еще и не размноженную-запись "Amour's". В такси Дэдэ без
особого энтузиазма рассказала мне, как маркиза вызволила Джонни,
хотя, в общем-то, был только прожжен матрац да страшно перепуганы
алжирцы, жившие в гостинице на улице Лагранж. Штраф (уже
уплаченный), другой отель (уже найденный Тикой) - и
выздоравливающий Джонни лежит в огромной роскошной кровати, пьет
молоко ведрами и читает "Пари-матч" и
"Нью-Йоркер", заглядывая в свой знаменитый (весьма
потрепанный) томик поэм Дилана Томаса, весь испещренный
карандашными пометками.
располагаемся в зале для прослушивания и ждем, когда пустят
"Amour's" и "Стрептомицин". Арт просит
погасить свет и растягивается на полу - так удобнее слушать. И вот
врывается Джонни и швыряет нам свою музыку в лицо,- врывается,
хотя и лежит в это время в отеле на кровати, и четверть часа
крушит нас своей музыкой. Я понимаю, почему он яростно противится
выпуску "Amour's",- можно уловить фальшивые ноты,
дыхание, особенно слышное при концовке некоторых фраз, и, конечно
же, дикий обрыв в финале, острый короткий скрежет: мне почудилось,
что разорвалось сердце, что нож вонзился в хлеб (он ведь говорил
недавно о хлебе). Но Джонни как раз и не ухватывает того, что нам
кажется ужасающе прекрасным,- страстное томление, ищущее выхода в
этой импровизации, где звуки мечутся, вопрошают, отчаянно стучатся
в закрытую дверь. Джонни вовек не понять (ибо то, что он считает
своим поражением, для нас - откровение или по крайней мере
проблеск нового), что его "Amour's" -одно из величайших
джазовых творений. Художник, живущий в нем, всегда задыхался бы от
ярости, слыша эту пародию на желанное самовыражение, на все то,
что ему хотелось сказать, когда он боролся, раскачиваясь, как
безумный, исходя слюной и музыкой, наедине, совсем наедине с тем,
что он преследует, что ускользает от него, и тем быстрее, чем
настойчивее он преследует. Да, интересно, это надо было услышать,
ибо "Amour's"- это синтез его творчества, и я наконец
понял, что Джонни не жертва, не преследуемый, как все думают, как
я сам изобразил его в своей книге о нем (кстати сказать, недавно
появилось английское издание, идущее нарасхват, как кока-кола),
понял, что Джонни - сам преследователь, а не преследуемый, что все
его срывы - это неудачи охотника, а не броски затравленного зверя.
Никому не дано знать, за чем гонится Джонни, но преследование
безудержно, оно во всем: в "Amour's", в дыму марихуаны,
в его загадочных речах о всякой всячине, в болезненных срывах, в
книжке Дилана Томаса; оно целиком захватило беднягу, который
зовется Джонни, и возвеличивает его и делает живым воплощением
абсурда, охотником без рук и ног, зайцем, стремглав летящим вслед
за дремлющим тигром. И если говорить откровенно, при звуках
"Amour's" у меня к горлу подкатывает тошнота, будто она
помогает мне освободиться от Джонни, от всего того, что в нем
бушует против меня и других, от этой черной бесформенной лавины,
этого безумного шимпанзе, который водит своими пальцами по моему
лицу и умиленно мне улыбается.
кроме формальной красоты "Amour's". Дэдэ даже больше
понравился "Стрептомицин", где Джонни импровизирует со
своей обычной легкостью, которую публика считает верхом
исполнительского искусства, а я воспринимаю, скорее, как его
презрение к форме, желание дать волю музыке, унестись в
неизведанное...
мне говорит, что, как только он выйдет из отеля (полиция его пока
задерживала), будет выпущена новая серия пластинок с записью вещей
по его выбору, и это даст большие деньги. Арт подтверждает, что у
Джонни тьма великолепных идей и что, пригласив Марселя Гавоти, они
"изобразят" что-нибудь новенькое вместе с Джонни. Однако
последние недели показали, что сам Арт не очень-то верит в это, я
знаю о его переговорах с одним антрепренером насчет возвращения в
Нью-Йорк. И прекрасно понимаю бедного парня.
для нее это легче легкого. Явиться под занавес, раскрыть кошелечек
- и все улажено. А вот мне...
всю свою жизнь крутятся вокруг Джонни и вокруг таких, как Джонни.
И это не удивительно, и вовсе не обязательно быть женщиной, чтобы
чувствовать обаяние Джонни. Самое трудное - вращаться вокруг него,
не сбиваясь с определенной орбиты, как хороший спутник, как
хороший критик. Арт не был тогда в Балтиморе, но я помню времена,
когда познакомился с Джонни,- он жил с Лэн и детьми. На Лэн жалко
было смотреть. Впрочем, когда поближе узнаешь Джонни, послушаешь
его бред наяву, его россказни о том, чего никогда и не случалось,
испытаешь его внезапные приливы нежности, тогда нетрудно понять,
почему у Лэн было такое лицо и почему у нее не могло быть другого
выражения лица, когда она жила с Джонни. Тика - иное дело; ее
спасает круговорот новых впечатлений, светская жизнь, а кроме
того, ей удалось "ухватить доллар за хвост, а это поважнее,
чем иметь в руках пулемет",- по крайней мере так говорит Арт
Букайя, когда злится на Тику или страдает от головной боли.
болтать с вами.
безусловно, и на ее совести), но знаю - это пустой номер, все
Каргалов Вадим
Жюль Верн
Орлов Алекс
Пехов Алексей
Прозоров Александр
Шилова Юлия