read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



накрахмаленном пластроне, падает с тупой болью на грязные ступени
Царскосельского вокзала". Спустя четверть века, в "Закате над Петербургом",
Георгий Иванов почти дословно повторит этот абзац, только "желтый" туман
станет "призрачным", а после упоминания Раскольникова будет сказано еще и о
том, что "Лиза бросается в ледяную воду Лебяжьей канавки". Иначе говоря,
персонажи Гоголя, Достоевского, Пушкина (скорей -- Чайковского, потому что в
"Пиковой даме" Пушкина Лиза ведет себя более спокойно) сосуществуют в одном
воздухе с реальным Иннокентием Анненским: здесь не просто "все перепуталось,
и сладко повторять", здесь перед нами сознательная и последовательная
мифологизация действительности. Характерно, что литературную деятельность Г.
Иванов начал почти детской рецензией на "Кипарисовый ларец" Анненского,
поэта, которого не только Иванов, но и старшие его современники воспринимали
как человека-легенду. Появление Анненского в "петербургском тумане"
предопределено им самим первой строфой "Петербурга":
Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты...
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.
В "мифологических" мемуарах Г. Иванова знания правды ничуть не больше.
В главе о незаслуженно забытом поэте А. К. Лозина-Лозинском Г. Иванов пишет:
"Я знаю, что Любяр -- псевдоним поэта, хитрым несколько раз кончал с собой
и, наконец, недавно покончил. <...> Зачем тревожить память мертвого? Я
говорю это вслух". Собеседник вручает Г. Иванову визитную карточку--
"Лозина-Лозинский... такая-то улица..." -- иначе говоря, может создаться
впечатление, что автор беседует с призраком. Нет: несколькими строками ниже
сообщено, что "на этот раз (недели через три после нашей встречи)
самоубийца-неудачник своего добился". Какая уж тут достоверность фактов? В
действительности А. К. Лозина-Лозинский отравился морфием 5 ноября 1916
года. В беседе с "призраком" Г. Иванов пишет, что читает призраку все,
"вплоть до любовных стихов, позавчера сочиненных",-- "Закат золотой.
Снега...". И здесь многое не сходится: стихотворение не любовное, оно
обращено к Гумилеву, находящемуся на фронте, напечатано было в сборнике
"Петроградские вечера" (кн. 4, 1915) -- так что либо "позавчера" было год
тому назад, либо встреча с "призраком" и "вечер памяти поэта Любяра"
разделены не тремя неделями, а но меньшей мере годом, либо, что наиболее
вероятно, никакой встречи вообще не было, "воспоминания -- как сны, сны --
как воспоминания". Вероятней всего, не было и встречи с Комаровским "на
скамейке Анненского" в Царском Селе. Многое другое происходило в воображении
-- и только. Порой даже удивляешься, добравшись до тех самых "двадцати пяти
процентов правды", о которых говорил Г. Иванов Ходасевичу и Берберовой,
узнаешь, к примеру, о реальном существовании "баронессы Т."
(Таубе-Аничковой) или о подлинности истории с изданием альманаха под
редакцией "самого" Дмитрия Цензора ("Китайские тени"), о том, что и вправду
Г. Иванов перед отъездом из России в Москве заходил к Мандельштаму (очерк
"Качка"), о многом другом: художественная ценность текста во всех без
исключения случаях у Г. Иванова неизмеримо превышает его же ценность как
документа.
Те же приметы находим и в "собственно художественной" прозе Г. Иванова.
Уже упоминавшийся герой раннего рассказа "Черная карета" (1916), поэт
Лаленков, "был поэт не очень плохой -- не очень хороший. Двадцати лет он
"подавал надежды" -- теперь, двадцати четырех, писал не хуже и не лучше, чем
четыре года назад". Если предположить хоть немного автопортретности в образе
Лаленкова (а для этого есть основания) и наложить биографические цифры на
судьбу Г. Иванова, то они почти сойдутся -- разве что Лаленков окажется на
два года старше Иванова (если действие рассказа происходит в 1916 году):
именно спустя четыре года после выхода первого своего поэтического сборника
Г. Иванов никак еще не может найти новою поэтического ключа к творчеству --
он лишь на подступах к "Садам", следующему своему этану. Но носящий
множество общих с Лаленковым и Георгием Ивановым примет герой "Третьего
Рима" Юрьев демонстративно очерчен как человек, музам непричастный, стихи
для него -- "баобабы", а "баобабами" он про себя называет "все отвлеченное,
не имеющее отношения к реальной жизни, т. е. к шампанскому, женщинам,
лихачам и способам раздобыть на это деньги". При этом разным героям Иванова
на ум то и дело приходят поэтические строки, и герои постоянно не могут
вспомнить, чьи же это стихи: "Господи, я и не знал, что она так
некрасива",-- подумал Юрьев стихами какого-то поэта". Инженер Рыбацкий в том
же романе "вспомнил неизвестно чью, неизвестно откуда запомнившуюся строчку"
-- "Дней Александровых прекрасное начало". Лирический герой "Распада атома"
пишет: "Человек начинается с горя", как сказал какой-то поэт". Юрьев не
помнит, кто такой Анненский, Рыбацкий не помнит, кто такой Пушкин, герой
"Распада атома" не помнит, что нашумевшее стихотворение Алексея Эйснера
"Надвигается осень. Желтеют кусты..." напечатано в начале 1930-х годов на
страницах столь обжитых самим Ивановым "Современных записок". Все
мифологизируется, притом "мифологическое" цитирование оказывается точным, а
цитирование точное сплошь и рядом искажает цитируемый текст до необходимого
Иванову смысла,-- гак, цитируя себя самого, он вместо "В тринадцатом году,
еще не понимая..." в пятидесятые годы пишет: "В семнадцатом году",-- и
примерам нет числа. Реальность и литера тура проникают друг в друга,
"взаимно искажают отраженья". И все возвращается в туман -- в тот самый ни с
чем не Сравнимый желтый туман петербургской зимы:
"Молодой Блок читает стихи... и хоронят "испепеленного" Блока.
Распутина убили вчера ночью. А этого человека, говорящего речь (слов не
слышно, только ответный глухой одобрительный рев),-- зовут Ленин...
Воспоминания? Сны?
Какие-то лица, встречи, разговоры -- на мгновение встают в памяти без
связи, без счета. То совсем смутно, то с фотографической точностью... И
опять -- стеклянная мгла, сквозь мглу -- Нева и дворцы; проходят люди,
падает снег. И куранты играют "Коль славен...".
Нет, куранты играют "Интернационал".
Очень трудно признать этот отрывок прозой, в крайнем случае это--
стихотворение в прозе (на самом деле процитированы "Петербургские зимы" --
пресловутый "документ"). Здесь мы вплотную подходим к произведению,
представляющему собою уникальный образец этого жанра,-- к "поэме в прозе"
"Распад атома", хотя сам Г. Иванов так ее никогда не называл, а
исследователи заносили то в прозу, то в стихи по своему хотению. Книга была
закончена -- если верить дате, что у Г. Иванова не всегда возможно, -- 24
февраля 1937 года, накануне многолетнего, до середины сороковых годов
затянувшегося полного молчания. "Лирической поэмой в прозе" назвал "Распад
атома" самый прозорливый из недругов Георгия Иванова -- В. Ходасевич в
рецензии на эту книгу, опубликованной в газете "Возрождение" 28 января 1938
года: "Во всяком случае, ее стихотворная и лирическая природа очевидна. С
первого взгляда модных ныне "человеческих документов", но что было бы
неверно и несправедливо (так в газете.-- Е. В.). К чести Георгия Иванова
необходимо подчеркнуть, что его книга слишком искусственна и искусна для
того, чтобы ее отнести к этому убогому роду литературы". Ходасевич указал и
на то, что в "Распаде атома" Г. Иванов прежде всего отказался от обычного в
лирике знака равенства между автором и героем. Но ниже следует утверждение:
"...беда в том, что Иванов все-таки по природе и свойствам дарования --
поэт, а не беллетрист, и построить историю героя так, чтобы она была
объективно убедительна, ему не удалось". С Ходасевичем не поспоришь: может
быть, и не удалось, нет лишь уверенности, что в своем творчестве Г. Иванов
где бы то ни было вообще хотел быть объективно убедителен -- субъективное
начало было для него в творчестве неизмеримо более значительным (а для
нынешнего читателя -- более ценным). Герою Иванова, замечает Ходасевич,
"кажется, будто он "перерос" искусство. В действительности он до него не
дорос. <...> Пушкинский стих об Арагве он цитирует несколько раз -- и
всегда с ошибкой: "На холмы Грузии легла ночная мгла". У Пушкина этой
безвкусицы, этого "легла мгла" нет, Пушкин не мог ее написать,-- а герой
Иванова ее твердит, он даже повторить не умеет того, что Пушкин умел
написать, потому что у него уши заложены".
Перед нами удивительный случай, когда уши оказались заложены у самого
Ходасевича. Герой Георгия Иванова не только Пушкина процитировать не умеет
-- не умеет он процитировать и Крученых: бормочет "матерную брань с
метафизического забора" (тоже много раз) -- "дыр бу щыл убе-щур". Впору и за
Крученых обидеться и написать, что у того подобной "безвкусицы" быть не
могло, а было -- "Дыр бул щыл убеш щур". Но если для Юрьева в "Третьем Риме"
стихи -- "баобабы", а искусство не существует вовсе, то лирический герой
"Распада атома" в отчаянии вопрошает: "Пушкинская Россия, зачем ты нас
предала?" -- и твердит на разные лады о бессмыслице искусства, уже ненужного
в тридцатые годы XX века. "Говорите за себя!" -- недвусмысленно отвечает
Ходасевич -- не Иванову, а герою. Но именно врастание в облик такого героя
вернуло в послевоенные годы Георгия Иванова в литературу и позволило создать
те полторы-две сотни лирических миниатюр, благодаря которым его имя никогда
уже не затеряется среди имен русских поэтов "серебряного века". Поэзия
позднего Иванова -- это не отрицание искусства, а одно лишь отчаяние,
погребенное под толщей огромного поэтического дара. "Отчаянье я превратил в
игру..." -- так начинается одно из последних его стихотворений, датированных
августом 1958 года. А знаменитый цикл из двух стихотворений ("Друг друга
отражают зеркала...") -- ключ к пониманию личности позднего Иванова и,
неожиданным образом, к пониманию "Распада атома". Но Ходасевич умер задолго
до этого времени, оценить значение Иванова сумели позднее Нина Берберова,
Владимир Вейдле -- очень немногие современники поэта, на чью долю выпало
двойное счастье -- долгой жизни и позднего творческого созревания.
В юности Иванова и его героев мучил вопрос -- отчего никак не пишется
лучше, чем прежде. В последнее десятилетие жизни Иванова стал мучить вопрос
прямо противоположный:
Мне говорят -- ты выиграл игру!
Но все равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 [ 71 ] 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.