пустить на махан!
ускакал.
думой: вылечить коня. Сделал надрезы, пустил кровь, массировал, дневал и
ночевал с конем. И вкусил сладость триумфа.
куда-то канул, не наведывался. В конце дня ко мне входит доктор.
врачу, но его все же притащили. Доктор принес извинения по всей форме. На
террасе его дома появились разные кушанья, кипящий самовар, вино. Старый
Момыш был усажен на почетное место, растрогался, помирился с доктором.
Весь вечер они, чокаясь, толковали о конях.
которых излил свои переживания и воздал напоследок хвалу доктору, не
оказавшемуся гордецом.
приоткрылась еще одна сторона души командира батальона, стал еще понятнее
сын Момыша.
перебирать и пересказывать встающие перед ним картинки прошлого.
Крупная, высокая, с большими глазами, с белой кожей. Говорят, была
красивой. О ней мне рассказывала бабушка, мачеха моего отца. Она никогда
не называла мою мать по имени, а всегда так: "Моя красавица". Любовалась
нами, внуками: "Глаза моей красавицы..." А отца не жаловала. Если ей
что-нибудь не нравилось во мне, определяла: "Это отцовское". Отцу
говорила: "Красивых детей она оставила тебе. Непонятно, как это случилось.
От такого красавца, как ты, можно родить только обезьяну". Отец к ней
относился с уважением, никогда не обижал, все ее колкости пропускал мимо
ушей. Русских бабушка называла желтыми, желтоволосыми...
меня, на карандаш в моей руке.
лишнее! Можете вымарать! На чем мы оборвали?
9. ПОБЕСЕДУЕМ ВТРОЕМ
пробирались к своим, казались мне трагическими. Особенно остро я пережил
один случай.
неожиданно, в самый драматический момент моего рассказа, начал хохотать.
Смеясь, он даже утер слезу. И все повторял:
моих встреч с Иваном Васильевичем Панфиловым.
единственный резервный батальон, навстречу немцам, прорвавшимся севернее
Волоколамска.
скитались, немало претерпели. Выведя батальон к нашим частям, вновь
окопавшимся, заградившим Москву, я был обязан явиться к генералу, доложить
о действиях батальона.
Чуть подмораживало. На фронте, казалось, водворилось затишье. Лишь изредка
то поблизости, то вдалеке постреливали орудия.
километрах от Волоколамска. Знакомые штабные командиры встречали меня как
воскресшего из мертвых. Несколько суток о батальоне не было вестей -
поневоле поминали за упокой.
тянулись три-четыре нитки полевого телефона. У входа меня остановил
часовой. Вскоре на крыльцо выбежал вызванный часовым молоденький лейтенант
Ушко, адъютант Панфилова.
он, - что вас увидим. А вы... Вы опять как после живой воды. Идемте,
идемте, товарищ старший лейтенант. Генерал сейчас вас примет.
Хрымовым. Неужели он? Приземист, мрачноват, как всегда. Всколыхнулась
ярость, что накопилась в душе против него. Именно ему был в ходе событий,
по приказу Панфилова, подчинен мой батальон. И дважды в эти дни Хрымов
бросал меня на произвол судьбы, не извещая об отходе своей части. При
отступлении мы наткнулись на его командный пункт - шалаш, в котором еще
горела лампа. "Не до вас было. Прости, Момыш-Улы" - так ответил позже на
мои упреки заместитель Хрымова майор Белопегов. Меня тронуло это
искреннее, честное признание. Но что мне скажет сейчас сам Хрымов? Я
вытянулся в положении "смирно".
покраснела. Однако он быстро справился с замешательством.
снялись с позиции, не сообщив об этом мне.
приказания в бою.
хмурился, но избегал моего взгляда. Чины не помогают смотреть подчиненному
в глаза, если начальник преступил законы чести.
Кстати, почему вы здесь?
генералу!
товарищ Момыш-Улы идет ко мне. Он командир моего резерва. Вам, товарищ
Хрымов, об этом следовало бы помнить. Если бы вы хорошо воевали, мне не
пришлось бы посылать вам на помощь мой резерв.
боковым ходом. Я считал должным повторить в присутствии генерала упрек
Хрымову:
не сообщив мне.
прищурились.
предпочтете... Не так ли?
беспорядочно торчавшие, когда немцы наседали с разных сторон на
Волоколамск, теперь чернели, как обычно, двумя четкими квадратиками. На
генерале был новехонький, видимо только что сшитый китель. В нем
сутуловатость Панфилова почти не бросалась в глаза: он распрямился, будто
сбросил с нешироких плеч добрый десяток лет.
нештукатуренные бревенчатые стены. Свисающая с потолка электрическая
лампочка привычного глазу размера, видимо уже не получающая тока, а рядом
с нею крохотная, на витом черном шнуре - походная, действующая от
аккумулятора. В углу кровать, застланная серым, так называемым солдатским,
одеялом. Трюмо, на подставке которого поместился полевой телефон. Два
стола - один большой, другой поменьше. На большом была разостлана
топографическая карта с разноцветными карандашными пометками. На меньшем -
самовар, белый фаянсовый чайник, сахарница, раскрытый перочинный нож,
недопитый стакан остывшего крепкого чая.
теперь, товарищ Момыш-Улы, времени много... Можем позволить себе посидеть
за самоваром. Отвоевали себе времечко.
оглядел себя, прищелкнул пальцами и молодецки, на одном каблуке,
повернулся. Он, видимо, превосходно себя чувствовал, был на редкость
оживлен.