разорвал пиджак на полосы, свил петлю, прикрепил ее к спинке кровати, лег
и как-то очень ловко и быстро сумел удавиться лежа. Но случилось это не в
карцере, а в камере. А в карцере и петли привязать не к чему. Пусто. Но
все равно часовой стукнул ключом несколько раз в железную обшивку:
"Заключенный, повернитесь головой ко мне! Заключенный, вы слышите?"
солдат кричал не особо, он понимал, что здесь его власть, и даже не его, а
всей системы, - кончилась. Потому что ничего уже более страшного для этого
зека выдумать она не в состоянии. Поэтому солдат только пригрозил: "Ну
подожди же!" И отошел от глазка.
виду добродушного казаха. Зыбин знал его. В прошлое благословенное лето
36-го года в городе сразу открылось несколько новых кабачков и пятачков, и
все они были превеселыми. А начальник обладал характером легким,
жизнерадостным и своей мрачной должности соответствовал не больно (то
есть, конечно, соответствовал, и вполне даже, иначе разве бы его держали?
Но, очевидно, соответствие это шло по особым каким-то, простым глазом не
видимым основаниям). Как бы там ни было, они встречались довольно часто, а
один раз даже преотлично и весело просидели целый вечер в ресторане. Ели
шашлык, пили коньяк, заказывали музыку и угощали друг друга анекдотами.
Сейчас, войдя в камеру и увидя зека на полу носом к стене, задом к ним,
начальник мгновенно побагровел и гаркнул: "Встать!" Но зек даже и не
шевельнулся. Начальник скрипнул зубами, наклонился и схватил зека за
плечо. Но прокурор сделал какой-то почти неразличимый жест, и начальник
сразу же спокойно выпрямился:
моя фамилия Мячин. Я пришел по вашему заявлению. Вы говорить можете?
краснощеким, благоухающим товарищем. Он носил зачес назад и роговые очки.
слегка словно поклонился Мячин. - Здесь не вполне удобно говорить, так,
может, пройдем в кабинет?
даже на допросы (поэтому следствие тормозилось, следователи гуляли -
начальство терпеть не могло такие истории, и опытные старые зеки этим
широко пользовались). Зыбин свободно мог отказаться, но он оперся о пол,
встал. И тут его так мотнуло и качнуло, что он больно приложился о косяк.
но зек удержался. Он прислонился к стене и несколько секунд простоял так.
Потом вздохнул, открыл глаза и вышел в открытую дверь.
вперед. Эта история здорово начинала ему действовать на нервы. И какого
черта они с ним путаются?! Ведь уже ясно, что тут где сядешь, там и
слезешь. Вот следствие только началось, а он уже сидит в карцере, объявил
голодовку. А сегодня с утра смертельную, что же дальше? Бить его? Вязать?
Ну молоти его, пожалуй, вяжи ему ласточки, а он будет держать голодовку, и
все. А ты полмесяца пробудешь в простое и получишь строгача! А потом и
вообще по шее! И иди в коллегию защитников или директором картины
"Амангельды". Потому что надо соображать, а не воображать! Не надо
воображать из себя черт знает что! За братцем ты погнался! За начальником
следственного отдела прокуратуры Союза. Как он сочиняет процессы в Москве,
так ты хочешь того же в Алма-Ате. Дурак! Да до братца тебе, как свинье до
неба! Обрадовался приказу наркома об активных методах допроса. Болван!
Приказ этот для настоящих людей - троцкистов, японских и немецких шпионов,
начальников железных дорог, секретарей ЦК. А это кто? Говнюк! Пьяница!
Трепач! Таких, как он, только в этом году стали подбирать по-настоящему, а
ты его хочешь оформлять в лидеры!
махнул ему рукой, чтоб он не вставал, и сказал:
говорить с Нейманом. Что они там затеяли, честное слово! Здесь даже и на
одиннадцатый пункт не натянешь. Ведь, кроме него, никто не привлекается,
значит, ОСО, восемь лет Колымы, вот и все.
что он какого-то другого, высшего, угэбэвского круга. А просто приходил,
садился за стол, и если ты пил чай, то и он с тобой тоже пил чай. А за
чаем делился вот подобными соображениями. И служащие тюрьмы это ценили и
тоже не позволяли себе принимать его простоту в полный серьез, задавать
вопросы или советовать. Люди тут были дисциплинированные, и каждый сверчок
отлично знал свой шесток. Поэтому сейчас заместитель по оперативной части
только скромно развел руками.
в конце концов Чарли Чаплина или нет? Мы, выходит, уже самые последние, до
нас весь город посмотрел.
оперативной части, - да женщины запротестовали: мы, мол, хотим детей
привести, а куда же ночью! Странно, конечно, что ж, на весь город один
экземпляр, что ли? - Он пожал плечами.
Потому его и не покупают у нас. А наше культурное воспитание - дело
десятое. Слава Богу, двадцать лет революции! Сами уж других должны
воспитывать!
в полный серьез, несколько, так сказать, сгущает краски, опошляет
действительность, как он непременно бы квалифицировал эти слова
("высказывания"), если бы их произнес не он, а кто-то другой, и не в
кабинете начальника, а, скажем, выходя из кино.
улыбаясь и показывая этим, что он все эти оттенки понимает отлично, - да,
это так.
здании наркомата после работы. Иногда действительно ночью. В просмотровый
зал тогда сходились все - от наркома до машинисток и работников тюрьмы.
Зал был большой, светлый - горели белые трубки, - очень уютный, в скромных
зеленых сукнах. И люди рассаживались неторопливо, по-семейному здороваясь,
улыбаясь, уступая друг другу дорогу. Каждый старался держаться как можно
дружелюбнее и скромнее. А в длинном узком фойе висели картины самого что
ни на есть мирного штатского содержания: "Грачи прилетели", "Девятый вал",
"Аленушка", "Мишки на лесозаготовках" (за эту вот шуточку кое-кто и в
самом деле поехал на лесозаготовки к этим самым мишкам), "Вождь за газетой
"Правда", "Великая стройка". И около буфета, где стояли столики с пирожным
и пивом, тоже было тихо, скромно и уютно. Каждый, конечно, знал свое
место, но все уважали друг друга и были как одна семья. Тут замнаркома,
например, мог запросто опуститься около коридорного и завести с ним
разговор о матче "Спартак" - "Динамо" либо справиться, где тот думает
проводить отпуск, и даже порекомендовать что-нибудь стоящее из
собственного опыта, скажем, ехать не в Сочи, а в Геленджик: там народу
меньше. Или рассказать очень по-простецки о том, как они взялись раз с
товарищем плыть наперегонки да и заплыли до самой запретки, а береговая
охрана прилетела за ними на моторке: "Кто вы такие? Откуда? Предъявите
документы". И тут "оба собеседника добродушно смеялись: тоже ведь
бдительность проявляют! Вот это приобщение, эту вхожесть в высший мир зам.
начальника оперативной части ценил больше всего. И, пожалуй, не только от
одного чувства приобщенности, но еще и потому, что вместе с этими он
приобретал еще целый ряд чувств, ему при его работе совершенно
необходимых. Он тут ощущал "чувство локтя", спайку коллектива, одним
словом, настоящую демократию. Все, с кем он тут встречался - от наркома до
такого же маленького администратора, как он, - все друг с другом были
вежливы, добропорядочны, честны. И невольно припоминалось другое, совсем
недавнее. Когда жена работала в детской кухне и приходила поздно, усталая
и взбудораженная: и сколько же всяких разговоров о склоках, подсиживаниях,
доносах, анонимках, подхалимаже, хамстве, мелком ловкачестве приносила она
ему каждый день! Разве здесь могло быть что-нибудь подобное? Да никогда!
Здесь чистота! Но было и еще одно. Таинственное и жутковатое. Там, в
гражданке, все эти начальники, замы, завы, просто служащие слетали с
места, как чурки в игре в городки, - шумно, легко, бестолково. Они ходили,
жаловались, сплетничали, писали заявления то туда, то сюда, оправдывались,
валили на других, и иногда это им даже удавалось.
этом что-то совершенно мистическое, никогда не постижимое до конца, но
неотвратимое, как рок, как внезапная смерть в фойе за стаканом пива (он
видел однажды такое). Человек сразу изглаживался из памяти. Даже случайно
вспомнить о нем считалось дурным тоном или бестактностью. Зона всеобщего
кругового молчания существовала здесь, как и везде... Но тут она была
совсем иной - глубоко осознанной и потому почти естественной, свободной
(назвал же кто-то из классиков марксизма свободу осознанной
необходимостью).
этот закон. На том сеансе их места оказались рядом, и, пока еще было
светло, Гуляев спросил его:
Флинт Эрик
Буджолд Лоис
Маккарти Кормак
Пехов Алексей
Контровский Владимир
Андреев Николай