что он борется между желанием сунуть голову под кран и ужасом перед Машей,
которая сказала, что "никто не моет голову холодной водой". Я говорю
"ужасом", потому что не знаю, как еще назвать то чувство, которым были
проникнуты все его движения, слова и, по-видимому, мысли, если он еще не
лишился способности мыслить. Куда девалась его самоуверенность, хвастовство,
его победоносный, оглушительный хохот? Чайник согрелся, началось мытье
головы, и вдруг он так неестественно изогнулся, чтобы посмотреть на Машу,
которая в эту минуту с деловым видом лила на него горячую воду, что напомнил
мне "человека-змею" - аттракцион, неизменно поражавший мое воображение в
детские годы.
долго, скучно рассказывать об этих машинах, что было совершенно на него не
похоже. Узнав, что Маша проведет у меня только один день, он, подумав,
сказал, что ему тоже нужно в Сальск по очень важному делу. Я промолчала, и
этого было достаточно, чтобы он принялся горячо доказывать, что ему
действительно необходимо поехать в Сальск. Он выпил четыре стакана чаю и
выпил бы еще четыре, если бы я не напомнила, что испытание, как он сам
сообщил, начнется в десять, а сейчас без четверти десять.
"Я БУДУ ЖДАТЬ ТЕБЯ"
уговорила ее, тем более что мне самой очень не хотелось с ней расставаться.
В Сальске она собиралась пробыть только несколько дней, так что мало было
надежды, что мы вскоре увидимся снова.
Анзерском посаде, - серьезно сказала она.
"что" - это я теперь знала. И Маша помогала мне уже тем, что была рядом со
мной. В этот день как раз был большой прием, и она заменила Катю, которая
дежурила у тяжелобольного в стационаре. Потом мы вместе обошли больных, а
вечером Репнин повел нас в цирк: ростовский цирк гастролировал в
зерносовхозе.
Но, кажется, впервые в жизни он говорил так много.
там на практике был, и у меня на обратный билет не хватило. А в Летнем саду
выступал какой-то силач, который ложился под машину. Я посмотрел, а потом
пошел к директору и спрашиваю: "Сколько вы мне дадите, если я тоже лягу?" Он
говорит: "А если ты дуба дашь, кто тогда отвечать будет?" Я написал: "Прошу
в моей смерти никого не винить" - и лег. Конечно, я лег не прямо под машину,
а под доски, но довольно тонкие, дюйма два.
рублей пятьдесят копеек.
вдохновенный отчет о том, какую роль в его жизни сыграла сама идея дороги.
паровозным свисткам и думаю: "Дорога. Куда она ведет, кто ее провел?"
Мальчишкой, куда ни пойду, домой непременно возвращаюсь другой дорогой. Над
географической картой часами сидел, все прикидывал, сколько дорог проложено
по земле, по воде, прежде чем составилась эта карта! Сколько трудов
положено! На звезды, бывало, засмотришься, опять думаешь: "А ведь и туда
ведут дороги".
акробатка в белом, расшитом блестками трико; она легко взлетела на трапецию
и вдруг повисла на ней вверх ногами. Я посмотрела и с трудом удержала слезы.
Но я знала, что эти слезы были не от жалости к акробатке, а от чувства
счастья, которое присоединялось теперь ко всему, которое появилось в моей
душе с той минуты, как я узнала, что Андрей по-прежнему любит меня.
передо мной таким, каким я видела тебя в последний раз на вокзале. Если
можешь, прости меня. Я жду тебя и буду ждать, когда бы ты ни приехал".
мое письмо в Сальске, чтобы оно дошло поскорее. Я обняла ее крепко, от всей
души, точно предчувствовала, что теперь мы не увидимся долго.
Машу в кабину. Потом подал ей узелок. Машина ушла, а он еще долго смотрел
вслед. Право, можно было предположить, что этому огромному человеку хочется
одновременно и смеяться и плакать...
иногда заходил ко мне выпить чайку, очень расстроил меня, сказав, что Данила
Степаныч пропал и что Дорстрой разыскивает его по всему совхозу. Но вскоре
Данила Степаныч нашелся на трассе. Я слышала как черноглазая подавальщица,
худенькая, замученная жарой, бледневшая и красневшая, когда в столовую
приходил Репнин, спросила о нем техника дорожной бригады, и техник ответил,
слегка усмехнувшись:
отношению к нему особенно строг, позвонил в управление Дорстроя и сказал,
что при подобном отношении к делу дорожная сеть не то что к августу, но и к
сентябрю не будет готова. Не знаю, что ему ответили, - это было при мне, -
но, подождав немного, он закричал с бешенством:
прямо к маленькому домику на окраине Сальска...
СУХОВЕЙ
только, что "она свою профессию знает". Я поняла это выражение в том смысле,
что во всех спорных вопросах, которые могли возникнуть в связи с моим первым
опытом верховой езды, решение надо предоставлять не мне, а кобыле Крошке.
Так я и сделала, отправляясь в тот же день на участок, носивший странное
название "Злодейский". На мне был комбинезон, высокие сапоги, соломенная
шляпа с полями, и я не поняла, почему, когда я вышла на крыльцо, сторож,
державший лошадь под уздцы, засмеялся. Ладно, не беда! Я вскарабкалась на
седло (с помощью своего персонала, который в полном составе вышел меня
провожать), сказала: "Но!" - и храбро дала шпоры. Сперва все шло хорошо.
Крошка, хотя и медленно, двигалась в прямом направлении, что вполне
соответствовало моему маршруту. Но вдруг она повернула направо (без
сомнения, к конюшне), а когда я дернула за левый повод, опустила голову и
остановилась. Напрасно я уговаривала ее, напрасно кричала "но-но" и "давала
шпоры". Крошка стояла на месте, задумчиво шевеля ушами. Наконец какая-то
старуха вышла из крайнего домика у машинного парка и, к моему позору, огрела
ее хворостиной. Крошка нехотя тронулась в путь.
посадят на лошадь. Но прошел еще день, Репнин, превосходно ездивший верхом,
показал мне основные приемы, и вскоре на страницах "Трактора" появилась
карикатура, которая и сейчас хранится в моем столе: испуганная девушка в
широкополой шляпе во весь опор мчится на огромной лошади с развевающимся
хвостом.
я думала о том, что, в сущности, мне очень везет: без лошади в это горячее
время я бы просто пропала. Моя практика возросла почти вдвое - начался
суховей.
мглой небо и землю и способен поднять в воздух тонны зерна. Это было нечто
вроде горячего дыхания - очень сильного, равномерного, не прекращающегося ни
днем, ни ночью. Солнце было маленькое, страшное, без лучей, как во время
затмения, когда на него смотрят сквозь закопченные стекла. Плотный, мелкий
песок висел в воздухе, не оседая. Он был везде - на койках, в одежде. Он
хрустел на зубах, когда в столовой мы ели суп "с голубыми глазками" - так
почему-то назывался перловый суп в нашем совхозе. Все ходили с распухшими
красными веками, и мне неожиданно пришлось стать специалистом по глазным
болезням. Солнечных ударов стало гораздо больше. Словом, нельзя было даже
сравнить неподвижную июньскую жару с этим равномерно пышущим пламенем, от
которого с самого раннего утра начинало казаться, что тебя посадили в
русскую печь.
как оказалось, в высшей степени грозной: на шестой-седьмой день зерно
неизбежно должно было погибнуть от суховея. Это значило, что убирать хлеб
нужно было в полтора раза быстрее. Это значило, что нужно было в полтора
раза быстрее ремонтировать машины, подвозить горючее, отправлять зерно на
элеватор и делать еще тысячу разнообразнейших дел, из которых состояла жизнь
комбайнеров, механиков, трактористов...
палило с той же беспощадной силой, а суп по-прежнему был пополам с песком, а
суховей по-прежнему нагонял сорок градусов в тени, и дышать по-прежнему было
нечем.
Репнин. Мы встретились в столовой.
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Куликов Роман
Корнев Павел