Чтение 71–й страницы книги ~Признания авантюриста Феликса Круля~

любящими, а вне их: они едины в ребенке, явившемся на свет от их любви. Но
я говорю не о детях и не о семейном счастье; это уже за пределами моей
темы. Я говорю о любви в новых и благородных словах для того, чтобы вы,
Зузу, по-новому взглянули на нее, поняли бы, как она трогательна, и больше
бы никогда столь черство о ней не отзывались. Я потому говорю по пунктам,
что одним духом мне всего не сказать, и сейчас опять перейду к следующему
параграфу.

Любовь, милая Зузу, не только во влюбленности, когда одна обособленная
плоть странным образом перестает быть неприятной другой. Следы ее,
напоминания о том, что она существует в мире, - повсюду. Когда на улице вы
не только подаете несколько монеток нищему ребенку, что умоляюще смотрит
на вас, но проводите рукой без перчатки по его волосам, в которых,
наверно, водятся вши, улыбаясь, заглядываете ему в глаза и потом идете
своей дорогой, чувствуя себя счастливее, чем до этого мгновения, - что
это, как не чуть приметный след любви? И вот еще что я хочу сказать, Зузу:
то, что вы обнаженной рукой дотрагиваетесь до вшивой головы нищего ребенка
и потом чувствуете себя несколько более счастливой, нежели минуту назад, -
это, пожалуй, еще более удивительное проявление любви, нежели ласки,
подаренные любимому телу. Осмотритесь вокруг, взгляните на людей так,
словно вы видите их впервые! Везде следы любви, напоминания о ней,
признания ее прав вопреки тяге к обособленности и отвращению одной
обособленной плоти к другой. Люди подают друг другу руки - что может быть
обыкновенное, будничное, условнее; при этом никто ничего не думает, кроме
любящих, - тех, что наслаждаются этим прикосновением, ибо большее им пока
не дозволено. Другие обмениваются рукопожатием и не подозревая, что это
любовь, закрепленная обычаем. Тела их отделены друг от друга положенным
расстоянием - только не излишняя близость, боже упаси! Но, блюдя эту
дистанцию и строго охраняемую обособленность, они все же протягивают руки,
и чужие ладони соприкасаются, сжимают одна другую, сплетаются, а это ведь
ничто, обыкновенное приветствие, ничего в нем нет особенного, - так,
кажется, представляется многим. На деле же, если всмотреться
попристальнее, это тоже маленький праздник отклонения природы от своих же
законов, отрицание брезгливой обособленности, след вездесущей любви.

Моя матушка, сидя в своем люксембургском замке, наверно, решила бы, что
я не мог так говорить, что это беллетристика. Но, клянусь честью, так я
говорил. Ибо слова сами слетали у меня с языка. Может быть, то, что мне
удалась столь оригинальная речь, следует отнести за счет удивительной
прелести и необычного своеобразия галереи в монастыре Белем, впрочем это
уже несущественно. Так или иначе, но, когда я кончил, произошло нечто
невероятное. Зузу протянула мне руку! Не глядя на меня, отвернувшись и
будто бы любуясь чудесной резьбой, протянула правую руку, я пожал ее, и
она ответила на это пожатие. Но в то же мгновенье резко выдернула ее из
моей руки и сказала, сердито нахмурив брови:

- А рисунки, которые вы дерзнули сделать? Где они? Когда же вы мне их
передадите?

- Поверьте, Зузу, я помню об этом. И не собираюсь забыть. Но вы сами
знаете, я никак не выберу удобного момента...

- Отсутствие изобретательности в выборе момента прямо-таки жалкое! -
отвечала она. - Видно, мне надо будет прийти вам на помощь, если вы так
неловки. Будь у вас побольше наблюдательности, вы бы давно знали и без
моей указки, что в саду за нашим домом, в олеандровых кустах, можно даже
сказать - в беседке, имеется скамейка, на которой я люблю сидеть после
завтрака. Вы могли бы это знать, но, конечно, не знаете, в чем я всякий
раз убеждалась, сидя там. При наличии хоть капли воображения и
находчивости вы в любой день после завтрака могли бы сделать вид, что
уходите, пожалуй, могли бы на самом деле уйти, а потом вернуться,
разыскать меня в беседке и вручить мне наконец свою мазню. Какое
откровение, не так ли? Гениальная идея? Да, для вашего разумения. Итак,
будьте любезны проделать это в ближайший же день, хорошо?

- Непременно, Зузу! Это, правда, мысль столь же простая, сколь и
блестящая. Извините, что я не знал о существовании скамейки в олеандрах.
Она так глубоко в них запрятана, что я ее не заметил. Значит, после
завтрака вы обычно сидите там одна? Превосходно! Я все сделаю в точности,
как вы сказали. Для вида распрощаюсь, и с вами тоже, притворюсь, что пошел
домой, и вместо того явлюсь к вам с рисунками. Вот вам моя рука.

- Оставьте вашу руку при себе! Обменяться рукопожатиями мы можем после
возвращения в город, а то и дело жать друг другу руки, честное слово,
бессмысленно.

11

Конечно, я был счастлив предстоящим свиданием, хотя меня и охватывал
вполне понятный страх при мысли показать Зузу эти рискованные рисунки,
явно преступавшие границу дозволенного. Как-никак, а к прелестному телу
Заза, изображенному на них в разных позах, я пририсовал головку с
характерными зачесами на ушах, и думать о том, как Зузу отнесется к столь
дерзкому портретированию, было мне несколько страшновато. Вдобавок, я
спрашивал себя, почему этому свиданию в беседке Кукуков непременно должен
предшествовать завтрак и почему мне вменяется в обязанность разыграть
комедию ухода? Если Зузу всегда сидит там в одиночестве после завтрака, то
я мог бы в любой день, никем не замеченный, прийти к олеандровой скамейке,
тем более что это час сиесты. Ах, если бы мне можно было явиться на
рандеву без этих проклятых и совершенно непозволительных рисунков!

Потому ли, что я не смел этого сделать, или из страха перед
негодованием Зузу, - один бог знает, в какие формы оно могло вылиться, -
или же потому, что новые захватывающие впечатления, о которых я сейчас
расскажу, заглушали эту потребность в моем сердце, отзывчивом на всякую
новизну, - так или иначе, но день проходил за днем, а я все медлил
воспользоваться ее предложением. В моих чувствах, приходится это
повторить, род наплывом новых впечатлений наметился своеобразный поворот.
Покорив меня своей мрачной торжественностью, они с часу на час изменяли
мое отношение к двуединому образу: одну его половину, материнскую, теперь
заливал сильный кроваво-красный свет, отчего отступала в тень другая
половина, обворожительно юная, дочерняя.

Вероятно, я прибег к этому сравнению - свет и тень - потому, что во
время боя быков играет столь значительную роль различие между ослепительно
освещенной и лежащей в тени частью амфитеатра, причем преимущество
отдается, конечно, тенистой, на которой сидим мы, высшее общество, тогда
как простой люд принужден томиться на беспощадном солнцепеке... Но я
заговорил о бое быков так, словно читатель знает, сколь важно для меня
оказалось это в высшей степени достопримечательное, исконно иберийское
зрелище. А между тем писать книгу не то же, что говорить с самим собой.
Книга требует последовательности, обдуманности и не допускает внезапных
скачков.

Прежде всего надо сказать, что мое пребывание в Лиссабоне приближалось
к концу; наступили уже последние числа сентября. Со дня на день должен был
возвратиться "Кап Аркона", и до моего отъезда оставалось не более недели.
Поэтому мне и вздумалось во второй и последний раз посетить музей
Sciencias Naturaes на руа да Прата. Я хотел еще раз повидать белого оленя
в вестибюле, доисторическую птицу, беднягу динозавра, гигантского
муравьеда, прелестную ночную обезьянку и, далеко не в последнюю очередь,
милейшее неандертальское семейство, а также древнего человека,
презентующего букет цветов восходящему солнцу. Так я и сделал. С сердцем,
преисполненным всесимпатии, прошел однажды утром, никем не сопровождаемый,
по комнатам и залам первого и подвального этажей этого кукуковского
творения, не преминув, конечно, на минуточку заглянуть в кабинет хозяина,
- пусть все же знает, что меня опять потянуло сюда. Он, по обыкновению,
встретил меня приветливо и сердечно, похвалил мою приверженность к его
музею и сделал мне следующее предложение.

Сегодня, в субботу, день рождения принца Луи-Педро, брата короля. В
честь этого события завтра, то есть в воскресенье, в три часа пополудни
назначена Corrida de toiros, бой быков, на котором будет присутствовать
сам принц; он, Кукук, вместе со своими дамами и господином Хуртадо тоже
намерен посетить это народное зрелище. У него имеются билеты на теневую
сторону, в том числе и для меня. Он считает необыкновенно удачным
совпадением, что мне, путешествующему в образовательных целях,
представилась неожиданная возможность присутствовать на португальской
корриде. А что думает об этом сам путешественник?

Я думал об этом не без робости, в чем ему и признался. Меня пугает вид
крови, сказал я, да и вообще, поскольку я себя знаю, эта традиционная
резня вряд ли доставит мне удовольствие. Вот лошади, например. Я слыхал,
что бык нередко вспарывает им брюхо так, что вываливаются внутренности;
смотреть на это очень неприятно, да и сам бык будет внушать мне жалость.
Можно, конечно, возразить, что зрелище, которое выносят нервы дам, для
меня и подавно должно быть выносимо или даже интересно. Но дамы - исконные
иберийки и сроднились с этим жестоким обычаем, тогда как я - иностранец,
не привыкший... и так далее в этом роде.

Кукук поспешил меня успокоить. Напрасно, мол, я составил себе столь
отталкивающее представление об этом празднестве. Коррида, конечно, вещь
серьезная, но не отвратительная. Португальцы любят животных и до
отвратительности это зрелище не доводят. Что касается лошадей, то на них
издавна надевают толстые защитные попоны, предохраняющие их от серьезных
ранений, а бык в конце концов здесь принимает смерть куда более
благородную, чем на бойне. Кроме того, я ведь всегда могу смотреть не на
арену, а на празднично разряженную толпу, заполняющую ряды амфитеатра, на
общий вид цирка, весьма живописный и исполненный этнографического
своеобразия.

Ну что ж, согласившись, что мне грех упустить такой случай, я