Чтение 71–й страницы книги ~Норвежский лес~

"Этими ребятами" были, конечно же, Джон Леннон, Пол Маккартни и Джордж
Харрисон.
Она передохнула, раздавила сигарету, снова взяла в руки гитару и сыграла
"Penny Lane", "Black Bird", "Julia", "When I'm Sixty Four", "Nowhere Man",
"And I love her", "Hey, Jude".
- Сколько уже?
- Четырнадцать, - ответил я.
- Уф-ф, - вздохнула она. - Ватанабэ, может, ты сыграешь что-нибудь?
- Да я плохо играю.
- Да какая разница?
- Я взял гитару и неуверенно сыграл "Up On The Roof". Рэйко немного
передохнула, покурила и выпила вина. Когда я доиграл до конца, она
похлопала мне.
Потом она красиво исполнила "Pavane pour une infante defunte" Равеля
(Ravel, Joseph-Maurice) и "Clair da lune" Дэбюсси (Claude Debussy) в
переложении для гитары.
- Я эти две вещи после смерти Наоко разучила, - сказала Рэйко. -
Музыкальные вкусы Наоко за рамки сентиментализма так и не вырвались.
Она сыграла несколько мелодий Бакарака. Это были "Close To You", "Walk On
By", "Raindrops Keep Falling On My Head", "Weddingbell Blues".
- Двадцать! - сказал я.
- Я прямо как ходячий музыкальный автомат теперь, - радостно сказала
Рэйко. - Видели бы это мои преподаватели из консерватории, попадали бы.
Она пила вино, курила и играла известные ей мелодии одну за другой.
Она сыграла около десяти тем босановы, исполнила мелодии Rodgers &
Hart (Richard Rodgers, Lorenz Hart) и Гершвина, Боба дилана и Рэя Чарльза,
Кэрола Кинга и "Beach Boys", Стиви Уандера, а также "Ue-wo muite arukou"
(песня Кадзуми Ватанабэ; в 1963 г. В течение трех недель занимала первые
места в хит-параде "Billboard" под названием "Sukiyaki") и "Blue Velvet",
"Green Fields", в общем, играла все подряд. Порой она закрывала глаза,
покачивала головой, подпевала себе под нос.
Когда вино кончилось, мы стали пить виски. Мы вылили вино из стакана в
саду на каменный фонарь и опять наполнили его виски.
- Сколько там уже?
- Сорок восемь, - сказал я.
Сорок девятой Рэйко сыграла "Eleanor Rigby", а пятидесятой - снова
"Norwegian Wood".
- Хватит или как?
- Хватит, - сказал я. - Ну вы даете!
- Ладно, Ватанабэ. Забудь теперь все эти мерзкие похороны, - сказала она,
глядя мне в глаза. - Помни только эти. Здорово ведь было?
Я кивнул.
- А это в нагрузку, - сказала она и сыграла пятьдесят первой ту самую фугу
Баха.
- Ватанабэ, позанимайся этим со мной, - сказала она тихим голосом,
закончив играть.
- Так странно, - сказал я. - Я тоже о том же самом думал.
В темной комнате с задернутыми шторами Рэйко и я, точно делая что-то само
собой разумеющееся, обнимались и жаждали плоти друг друга. Я снял с нее
блузку, брюки и нижнее белье.
- Я, конечно, жизнь прожила странную, но что с меня мальчик моложе меня на
девятнадцать лет трусики будет снимать, даже подумать не могла, - сказала
она.
- Может, сами тогда снимите? - сказал я.
- Нет, сними ты, пожалуйста, - сказала она. - Только не расстраивайся, что
я вся в морщинах.
- А мне ваши морщины нравятся.
- Я сейчас расплачусь, - тихонько сказала она.
Я касался ее везде губами и, находя морщины, облизывал их языком. Я взял в
руку ее маленькую, как у девочки грудь, нежно поцеловал сосок, коснулся ее
крошечного влажного и горячего леска и стал медленно им двигать.
- Нет, Ватанабэ, - прошептала она мне на ухо, - не там, это просто морщина.
- Можете вы хоть сейчас не шутить? - неодобрительно сказал я.
- Извини, - сказала она. - Страшно мне. Я ведь так давно этого не делала.
Почему-то чувствую себя, как семнадцатилетняя девочка, которая пришла в
гости к мальчику, а ее там раздели догола.
- У меня тоже такое чувство, будто я семнадцатилетнюю девочку совращаю.
Вложил свой палец в эту "морщину", я целовал ее шею и ухо и ласкал ее
сосок. Когда дыхание ее стало прерывистым и шея слегка задрожала, я
раздвинул ее худенькие ноги и медленно вошел внутрь.
- Только это, ты понимаешь? Чтобы я не забеременела, - сказала она, - а то
неудобно как-то в таком возрасте забеременеть.
- Не волнуйтесь, можете не бояться, - сказал я.
Когда я вошел глубоко в нее, она задрожала всем телом вздохнула. Я сделал
несколько движений, нежно поглаживая ее по спине, и вдруг совершенно
неожиданно кончил. Это был неистовый, неудержимый оргазм. Прижавшись к
ней, я несколько раз извергся в ее жаркое лоно.
- Простите меня. Не мог сдержаться, - сказал я.
- Глупый, что ты об этом думаешь? - сказала она, похлопывая меня по заду.
- Ты что, всегда об этом думаешь, когда с девочками спишь?
- Да, вообще-то.
- Со мной можешь об этом не думать. Забудь. Забудь, и когда хочется,
кончай, сколько хочешь. Ну как, хорошо было?
- Да, очень!
- Не надо себя сдерживать. И так хорошо. Мне тоже очень хорошо было.
- Рэйко!
- Что?
- Вам надо полюбить кого-то опять. Обидно же, что вы такая красивая - и
одна.
- Ты считаешь? Я тогда об этом подумаю, - сказала она.
Вскоре я снова вошел в нее. Она извивалась подо мной, тяжело дыша. Обнимая
ее, я медленно двигался, и мы с ней много разговаривали о том, о сем. Было
ужасно здорово беседовать, войдя в нее. Когда я шутил, она смеялась, и
колебания от ее смеха передавались мне.
Мы долго лежали так, обнимаясь.
- Как хорошо вот так лежать! - сказала она.
- Двигаться тоже неплохо, - сказал я.
- Тогда сделай это.
Я приподнял ее таз, вошел в нее поглубже и стал вращать телом, наслаждаясь
этим ощущением, а в завершение этого наслаждения кончил.
В ту ночь мы занимались любовью четыре раза. Потом она несколько раз
вздохнула и слегка вздрогнула всем телом, закрыв глаза у меня на груди.
- Теперь-то уж мне всю жизнь этим можно не заниматься? - сказала она. -
Скажи, что да. Я тебя прошу. Скажи, что я уже на всю жизнь назанималась, и
больше можно не беспокоиться.
- Ну кто же это может знать наверняка? - сказал я.
Я предложил лететь самолетом, говоря, что это удобней, но она настояла,
что поедет поездом.
- Мне магистраль Сэкан нравится. А по небу летать - это же ужасно! -
сказала она. И я проводил ее до станции Уэно.
Она несла гитару в футляре, я - чемодан, а до прибытия поезда мы сидели на
скамье. Она была в том же твидовом пиджаке и белых брюках, в которых
приехала в Токио.
- Ты правда считаешь, что Асахигава неплохое место? - спросила она.
- Отличное место, - ответил я. - Я к вам приеду.
- Честно?
Я кивнул.
- Я вам писать буду.
- Что я в тебе люблю, так это твои письма. А Наоко из все сожгла... А
какие хорошие были письма!
- А что письма - бумага, - сказал я. - Сожжешь их, а что в душе осталось,
все равно останется, а что не осталось, все равно не останется, сколько их
у себя ни держи.
- Честно сказать, страшно мне. Страшно одной в Асахигава ехать. Так что ты
мне пиши. Я когда твои письма читаю, мне всегда кажется, будто ты рядом.
- Если мои письма вам помогут, я их сколько угодно напишу. Только все
будет в порядке. Уж вы-то везде со всем справитесь.
- У меня такое ощущение, будто у меня до сих пор внутри что-то находится.
Или мне кажется?
- Это все остаточные воспоминания, - сказал я, смеясь. Она засмеялась
вслед за мной.
- Не забывай меня, - сказала она.
- Не забуду никогда, - сказал я.
- Не знаю, может мы с тобой больше никогда опять не встретимся, но куда бы
я ни уехала, тебя и Наоко я буду помнить всегда.
Я посмотрел ей в глаза. Она плакала. Неожиданно для себя самого я
поцеловал ее. Проходящие люди косились на нас, но я уже не обращал на
такие вещи внимания. Мы были живы, и нам надо было думать только о том,
как жить дальше.
- Будь счастлив, - сказала она мне при расставании. - Что я могла тебе
посоветовать, я все уже сказала, больше мне тебе сказать нечего. Лишь
кроме одного - будь счастлив.
Мы пожали друг другу руки и расстались.
Я позвонил Мидори. Сказал, что хочу с ней поговорить, все равно как, что
мне многое нужно ей сказать, что мне много есть чего ей сказать, чего не
сказать нельзя, что я ничего во всем мире не желаю, кроме нее. Я сказал,
что хочу встретиться с ней и поговорить, что хочу заново начать с ней все
с начала.
Мидори долго молчала на своем конце линии. Одна тишина тянулась, точно все
моросящие дождики в мире орошали лужайки на всем земном шаре.