- И вы будете чужого растить? - удивилась Смугонева.
- Я же сказал: свой или чужой, что за разница? - грубо ответил
художник. - Не понимаю тех людей, которые обязательно хотят иметь
собственных детей. И будто бы им этого мало, еще хотят, чтобы были на них
похожи. А посмотрели бы на себя в зеркало и подумали, стоит ли на вторую
такую морду, только меньшую, каждый день любоваться. Лазит такой с вонючими
подштанниками и неизвестно отчего его гордость распирает, что другого такого
же, точка в точку, смастерил. А на что мне второй Порваш? Что, одного не
хватит? Или мне не осточертел вид собственной рожи? Мне бы хотелось иметь в
доме что-то покрасивее, чем я. Размножаются людишки, будто бы ни у кого в
доме зеркала нет и никогда в него никто не заглядывал! Вы, пани Смугонева,
родили дочку, и она даже похожа на вас. Но разве это хорошо? Я думаю, что
очень плохо. Артистки из нее не выйдет.
Так сказал Порваш, забрал с прилавка свои сигареты и пошел домой. А
после его ухода как-то странно сделалось у женщин на сердце. В самом деле,
когда одна к другой присмотрелась, то ничего хорошего не заметила.
О необычайно интересной вещи, почему маленькая ласточка попку
выставляет из гнезда, а грудной младенец долго ходит под себя, не один вечер
дискутировали Любиньски с Негловичем. Вывод их бесед был следующим:
- Человеческий детеныш ходит под себя, чего не делает маленькая
ласточка, потому что человек был создан благодаря культуре. Он по природе
своей существо окультуренное, что равнозначно тому, что именно благодаря
культуре он стал существом природным. Принадлежит он и к существам
ювенальным, то есть постоянно восприимчивым к новому и все время молодым.
Маленькая ласточка сразу становится ласточкой, только маленькой. Маленьким
конем сразу становится и жеребенок, который, родившись, тут же сам
поднимается на ноги. Младенец же не сразу становится маленьким человеческим
существом, а только задатком, обещанием человеческого существа. Он не будет
ходить на двух ногах, если его этому не научат, не будет разговаривать без
обучения говорить, не станет человеком в полном смысле этого слова, если
благодаря долгому воспитанию и образованию не получит необходимой порции
человеческой культуры. Ту культуру, благодаря которой человеческое существо
становится человеком, оно не наследует, а всегда должно приобретать извне, в
долгом процессе воспитания. Правда, оно ходит под себя довольно долго, но
зато до конца жизни может расширять и углублять свою культуру, а также
передавать ее другим. Поэтому не прав художник Порваш, считая человеческую
породу наиболее гадкой, ведь самое важное не то, каким образом маленькое
человеческое существо удовлетворяет свои физиологические потребности, под
себя или вдали от себя, а то, какими оно обладает предрасположениями, и есть
ли у него мозг, способный впитать определенный запас культуры.
Понятно, что подобные выводы мало волновали Порваша и пани Халинку. Тем
более что через три недели ласточка начала летать по мастерской и обгаживать
Порвашу тростники у озера, чем давала ему понять, что она вовсе не такая
культурная, как ему сначала казалось.
И пришло воскресенье - день солнечный и безветренный, - когда пани
Халинка и Порваш решили, что птичку надо выпустить на волю. В воскресный
полдень на подворье художника собралось множество народу из Скиролавок и
почти все школьники, с которыми пани Халинка разучила стихотворение,
сочиненное по этому случаю писателем Любиньским.
Порваш вышел на балкон своего дома с маленькой ласточкой в руке, а
внизу дети громко декламировали:
Крылатая ласточка, добрый дух,
Ты, что рисуешь знаки свободы
На небе пером незаметным, -
Сорви нам вверху каплю счастья.
Порваш подбросил вверх ласточку, сначала похожую на черный шарик. А она
тут же расправила свои крылья и, как стрела, вонзилась в небо над крышей. И
случилась удивительная вещь - отовсюду слетелись к ней старые ласточки,
начали эту молодую поддерживать на лету, почти себе на спину ее сажали.
Казалось, что они ее кормят, что-то ей одна за другой подавали в клюв, летя
все выше и выше. В конце концов все эти черные стрелы перемешались друг с
другом, и неизвестно было, которая Порвашева, а которая выросла в гнезде.
Дети громко читали:
Крылатая ласточка, пылинка света,
Ты под крыло родимой кровли
Из-за моря и бурь возвращаешься верно,
Принеси нам из дали капельку счастья.
Никто не слышал, какое желание прошептал Порваш, но все видели, что он
заплакал на своем балконе. Заплакала и пани Халинка, потому что вдруг
поняла, как сильно она полюбила маленькую птичку.
Может быть, каждый из присутствующих на подворье загадал про себя
какое-нибудь желание, подобное тому, которое было в стихотворении
Любиньского. Это можно было прочитать на огромном и просмоленном, как
кухонный котел, лице плотника Севрука, заметить в лисьей фигурке Шчепана
Жарына, в серьезности, которая виднелась в глазах Эрвина Крыщака, в
опущенной голове молодого Галембки, в сгорбившейся вдруг спине Антека
Пасемко или в сомкнутых веках старого Отто Шульца. Все они, упомянутые и
неупомянутые тут по фамилии люди из Скиролавок, тихонько повторяли вместе с
детьми:
Принеси нам из дали капельку счастья...
И хотя назавтра кто-то нашел на шоссе сбитую автомобилем маленькую
ласточку, похожую на ту, которую выпустил на волю художник Порваш, то ведь в
это время много молодых и старых ласточек летает над крышами домов и над
дорогой, а та, Порвашева, не могла погибнуть, раз так высоко она взлетела в
небо за каплей счастья для людей из Скиролавок.
О деревне,
которая называется Весь Мир, и о том, что произошло
В июне, сразу после проливного дождя, Юстына Васильчук нашла в кустах
сирени за своим домом мокрую курицу с золотистыми крыльями и розовым
гребешком. Может быть, это была ее собственная курица (у нее их было так
много, что она не помнила, как которая выглядит), но эта сразу показалась ей
Клобуком, потому что очень ей хотелось иметь Клобука. Поскорее она схватила
мокрую курицу и отнесла на чердак, где давно приготовила бочку с соломой и
пером. Посадила Клобука в теплое перо, накормила его яичницей с корейкой, и
птица сразу сладко заснула. На всякий случай, чтобы Клобук не передумал и не
пошел к кому-нибудь другому, она привязала его к балке на очень длинную
веревку. Потом, страшно счастливая, что у нее уже есть Клобук, она принесла
снизу зеркальце, придвинула к бочке старый ящик, и, усевшись на него, стала
разглядывать себя в зеркальце.
На чердаке было серо, потому что окошко, маленькое и запыленное, не
пропускало много света. Однако Юстына видела свое лицо очень четко и еще раз
убедилась в том, что она - красивая женщина. Но, будто бы ей было мало этого
знания, она расстегнула белую блузочку, вынула свои белые груди и, взвешивая
каждую из них на ладони, ласкала пальцами кораллики сосков, рассматривала их
в зеркальце, улыбаясь себе припухшими губами. А когда Клобук пошевелился в
бочке, она склонила к нему лицо и прошептала: "Я буду тебя поить и кормить,
буду тебя гладить. А ты мне дашь за это доктора, чтобы он прикасался ко мне
своими пальцами". Шептала она долго, страстно, то громче, то снова тише,
почти неслышно, пока ей не сделалось жарко от этого шепота и не закружилась
голова сладость и упоительное бессилие слетели на нее, она не могла встать
и так, возле бочки с Клобуком, пробыла до сумерек.
В это время доктор возвращался из далекой поездки, из города, где в
паспортном бюро сдал документы на выезд в дальние страны. Неглович увидел
погруженный в темноту дом Юстыны, и, словно дошли до него ее заклятья, он
подумал о ней с болезненной спазмой в сердце, с тоской, сильной, как запах
скошенного луга. Не знал доктор, что он оказался во власти женских чар,
проехал на машине мимо дома Юстыны, свернул на дорогу к полуострову, а эту
тоску счел тем самым чувством, которое всегда посещало его в это время года.
Ведь везде было известно, даже в паспортном бюро, что в июне в докторе
Негловиче оживало желание что-то изменить в своей жизни, уехать в далекие
края или полететь самолетом, посмотреть на чужие лица и на чужие дела. Сам
шеф паспортного бюро, подполковник Крупа, открывал по этому случаю обитые
кожей двери своего кабинета и приглашал его к себе для разговора. Оба они -
Крупа и Неглович - много лет назад год служили водном полку: Крупа -
поручиком, командиром взвода, Неглович - врачом.
- И куда на этот раз вы собрались, доктор? - вежливо спрашивал
подполковник Крупа, усаживая Негловича в мягкое кресло перед своим столом. -
В Америку или в Африку? В Австралию или в Австрию?
- В Копенгаген, - сообщил Неглович. - Сын мой, Иоахим, будет там давать
концерты в сентябре или октябре. Я бы хотел оформить паспорт немного раньше,
чтобы получить визу, купить билет на самолет. Не люблю ничего делать в
последний момент. Заполненный бланк у меня с собой.
Похвалил подполковник Крупа предусмотрительность доктора, который, не
желая обрекать себя на горячечную спешку, уже в июне сдает документы, хоть
только в сентябре, а то и в октябре собирается поехать к сыну. Потом он в
деликатной форме напомнил доктору, что уже десять лет, с тех пор, как
подполковник Крупа руководит паспортным бюро, Неглович каждый год в это
время приносит заполненный бланк, потом получает паспорт с красивым орлом на
обложке, штемпелюет его визами разных стран - и никуда не едет.
- Вы подумайте, доктор, - в конце концов немного рассердился
подполковник Крупа, - что было бы, если бы каждый гражданин обращался к нам
за паспортом, проштамповывал его визами, а потом возвращал нам, никуда не
выезжая? Наша ответственная работа потеряла бы тогда всякий смысл. Я
Конюшевский Владислав
Андреев Николай
Василенко Иван
Мурич Виктор
Прозоров Александр
Лукин Евгений