Чтение 71–й страницы книги ~Обретенное время~

Примечания
1. Несколько слов о тексте
Если верить собственным его словам, Марсель Пруст ( 10.07.1871 -- 18.11.1922 )
написал последнюю главу седьмого тома тотчас после написания первой главы
первого ( Lettres a la N.R.F., 18.12.1919 ), а всг, что было "между", писалось
уже затем. Окончание эпопеи -- "Обретенное время" -- было анонсировано еще в
1913-ом, в какой-то мере этот том уже что-то из себя представлял, но события (
война, написание последних томов ) отодвинули сроки издания. В общих чертах он
был закончен к 1920-му году. Впервые увидел свет только в 1927-ом, уже после
смерти писателя.
Этим отчасти объяснима некоторая разница в языке писателя -- начало, где герой
охвачен сомнениями о возможности литературного творчества ( любопытно, что так
натурально у него "не получается" писать уже после обретения всех истин и после
того, как эти процессы были описаны ), когда "случай" Альбертины отошел в
забвение лишь отчасти, написано языком как всегда восхитительным, но
синтаксически несколько тяжеловатым и перегруженным, словно бы автор заимствовал
некоторые черты высмеянного им Гонкура. В любом случае, это чтение требует
усилия. Язык, как всегда у Пруста, отражает не только конкретный смысл, но и
состояние, этому смыслу сопутствующее, и потому с его точки зрения было вполне
естественно описывать сомнения и бессобытийное существование так же прерывисто и
запутанно, как это происходит в жизни. Следует учитывать, что описываемые
события ( война, смерть "Альбертины" ) еще не отошли в далекое прошлое, и это
способствовало хронологическим неувязкам ( Сен-Лу в 1916-ом рассказывает о
событиях 1918-го, которые случатся, когда он два года уже будет в могиле,
Жильберта рассказывает о боях в Комбре, по ходу которых, как потом выяснится,
была разрушена церковь св. Иларии, в которой уже затем будет похоронен Сен-Лу и
т. д. ), некоторой сдержанности, ибо грандиозные события еще не отошли в историю
и смысл событий не всегда еще прояснился, и наоборот -- напористой "цитации"
вымышленного газетного отчета о новых достижениях кутюрье, ироническому
отражению пафоса времени.
Но если забыть о чисто внешних деталях, композиция романа ясна и "фабульна",
хотя читатели эпопеи от этого уже успели отвыкнуть; роман изображает движение
героя к обретению смысла жизни и творчества, Пруст производит это движение
довольно последовательно, как всегда перемежая наития блистательными
отступлениями, только на поверхностный взгляд не имеющими никакого отношения к
повествованию. Бессмысленность жизни де Шарлю, "не-художника", доводит его до
логических последствий -- этот фрагмент очень уместен, если учесть, что в
биографическом подтексте романа некоторые черты автора были отнесены им на счет
барона. Роман не похож на предыдущие, он скорее напоминает первый, замыкая, по
сути, кольцо; согласно его фабуле, за ним следует не смерть автора, но написание
первого, становящегося, таким образом, восьмым.
----------------------
Перевод осуществлен по изданиям Тьери Лаже ( Робер Лафон, 1987 ), Эжена Николя и
Брайана Роджерса ( Библиотека Плеяды, 1989 ), Пьера Кларака и Андре Ферре (
"Галлимар", 1954 ). Комментарии основаны на комментарии Эжена Николя, Брайана
Роджерса и Эдмона Робера, а также комментарии Андре Алена Морелло, Энциклопедии
Британника, Энциклопедии Ларусс, Словаре Карманный Ларусс, Энциклопедическом
Словаре Робер, энциклопедическом словаре "Кирилла и Мефодия", именуемом зачем-то
энциклопедией, а также собственных сведениях.
----------------------
2. Несколько слов о переводе
Наш перевод "Обретенного времени" Марселя Пруста вышел в издательстве "Наталис".
Он подписан "псевдонимами"; ниже рассказано об обстоятельствах, при которых мы
эти псевдонимы получили.
История грязная и непривлекательная, суть ее такова: по доверчивости своей я
отдал свой текст договора издательству -- "для печати". Издательство, в лице
директора И. А. Матий, уверовало в свою безнаказанность, и занялось
"редактированием" текста. Под этим словом редактор, г-жа Ярочная, если не
ошибаюсь, понимала приспособление текста к каким-то собственным ощущениям,
пристрастиям, трансформацию его в тот род литературы, к которому с пеленок,
поди, питалась склонность. Увы, Прусту к этому роду не имеет никакого отношения.
Те, кому придет в голову дурацкая мысль почитать издание "Наталис", убедятся,
что большинство этих изменений объясняется незнанием текста предыдущих томов,
слабой подготовкой именно в этом роде литературы, также тем, что не была
проявлена способность истолковывать загадочные предложения нашего автора. Но,
наверное, главной причиной следует назвать абсолютное непонимание текста.
Приведем примеры, -- для того, чтобы понять их нелепость вовсе не обязательно
знать французский, достаточно прочесть один том в переводе. Начнем с невинных:
"Я не спросил ее, что за молодой человек шел с ней по Елисейским полям, -- в тот
день, когда я собирался снова с ней встретиться, когда это было еще возможно,
собирался помириться с нею, день, который, быть может, изменил бы всю мою жизнь,
-- если бы я не встретил те две тени, двигающиеся бок о бок в сумерках", --
видит мадам редактор и зачем-то переписывает: "Я не спросил ее, что это был за
молодой человек, с которым она шла по Елисейским полям, -- в тот день, когда я
отправился на встречу с нею, в тот день, когда я с ней примирился, и это было
еще возможно, в тот день, который мог изменить всю мою жизнь, -- если бы я не
встретил те две тени, шедшие в сумерках прижавшись друг к другу." В самом деле,
что здесь такого? Ну, не читала редактор второго тома, не знает, что герой с ней
не примирился, что он пошел к ней, чтобы помириться, что никакой "встречи с нею"
у него не было, он шел в гости к ее матери, и встретил две тени. То же самое:
"страдания мои, должно быть, были сильнее, чем те, пережитые все в том же
Комбре, когда я шел, стараясь не обернуться, чтобы не прощаться с мамой, пытаясь
унять рвавшееся из груди сердце!" вместо нашего "И всг-таки, сколько дней и
ночей я не страдал бы, спрашивая себя, кто это был, и не должен ли я был с еще,
быть может, большим упорством, чем в те комбрейские вечера, чтобы не вернуться
прощаться с мамой, унимать биение моего сердца! " -- дело в том, что маленький
герой вечером в своей спальне не может заснуть, и ему хочется вернуться к столу,
попрощаться (сказать "бон свар") с мамой, получить ее поцелуй, -- это
душераздирающее желание занимает у писателя страниц пятьдесят в начале первого
тома. "Не могу сказать, что мне хотелось, чтоб вы туда пришли", тогда как
буквально: "Не могу сказать, как мне хотелось, чтоб вы пришли" -- просто
глупость. "Вивона в конце бечевой дороги" вместо нашего "С края бечевой полоски
Вивона казалась...". Дело в том, что "бечевая" не кончается. Она идет к морю, а
по ней ходят бурлаки и таскают разные суденышки. Не только на Волге. Далее:
"Целый день в этом почти деревенском жилище, вид которого напоминал место, где
только что завершился праздник либо случился потоп" вместо нашего "дворце,
походившем на место послеполуденного отдыха между двумя прогулками, либо во
время ливня" -- здесь причиной явилось незнание предлогов и некоторая путаница
между значениями слов "фиеста" и "сиеста". Сиеста -- это сон, а редактор
подумала, что это -- праздник. Впрочем, у кого что болит. "По мере того, как
дряхлел де Шарлю, Робер (конечно, он был намного моложе, но чувствовалось, что с
годами он становится только лучше)" -- по смыслу, контексту, управлению он
тщится, как у нас, с годами походить на этот идеал всг больше и больше. "Лучше"
-- в том плане, что герой стал гомосексуалистом? Опять-таки, что-то личное.
Далее. Редактор пишет: "Для полноты картины надо еще отметить его желание, по
мере того, как шли годы, подольше казаться молодым и нетерпимость к тем, кто
всегда пресыщенно скучает, к людям слишком умным для той праздной жизни, которую
они ведут, такой жизни, при которой их способности не могут сполна проявиться".
Абсолютное незнание синтаксиса. Предложение-то азбучное, переводится оно так:
"Для законченности картины необходимо учитывать также желание, старея, сохранить
кажимость молодости и самую нетерпеливость всех людей такого рода -- слишком
умных для относительно праздного образа жизни, который они ведут, когда их
способности не проявляют себя сполна, и потому всегда томящихся и пресыщенных".
Может быть, кому-то эти примеры покажутся незначительными. Нам они кажутся
дикими. Переходим к дичайшим. Редактор: "от любопытства и восхищения, внушаемого
им, то ли светского, то ли звериного". Речь идет об интересе -- то ли светского,
то ли зоологического характера; наш перевод: "что из любопытства и восхищения,
внушаемого им, наполовину светского, наполовину зоологического"; "звериное
любопытство" возбуждают друг у друга животные в соответствующий период. Встретив
в тексте наименование завсегдатаев г-жи Вердюрен (принятое, кстати, в переводах
Н. М. Любимова, -- и встречающееся так часто, что это служит доказательством:
она и переводов не читала): "верные", она поспешила заменить их на "верные
друзья". Восхитителен следующий пример -- читает в тексте редактор: "Что до
человеколюбия, то, учитывая бедствия, порожденные нашествием, количество
искалеченных...", и переписала: "Что до милосердия, то, принимая во внимание
катастрофическое нашествие калек". Нашествием обычно называется вторжение
противника. Последнее, далее мы, полагая, что примеров достаточно, не стали
следить за ее успехами в деле уничтожения текста: "Впрочем, я все меньше
понимал, почему с Морелем, да и с Берготом, всюду, где бывали Сен-Лу -- в Париже
ли, в Тансонвиле -- обращались как с детьми.". Всг гораздо проще. Редактор не
удосужилась прочитать роман перед тем, как править, и не учла, что Морель хочет
стать писателем, а Сен-Лу пытается ему помочь и устраивает встречи с Берготом
(так своей дочке, Жильберте, Сван устраивал встречи с писателем Берготом (о том,
что Бергот -- писатель, рассказано в первом томе)): "Я тем меньше понимал к тому
же, почему Мореля, как домашнее дитя, принимали вместе с Берготом везде, где
была чета Сен-Лу -- в Париже, Тансонвиле".
Обычно в таких случаях текст, просмотренный редактором, возвращается
переводчику, подлежит какому-то согласованию, и такого рода "недоразумения"
устраняются общими усилиями. Однако оказалось, что мнения переводчика и его,
переводчика, редактора (Василевской), издательство не интересуют. Текст,
выяснилось, уже в печати, что-либо менять в нем невозможно. Когда мы пытались их