конкурсный экзамен, Блок-отец прибавлял к обычной серии анекдотов
насмешливое замечание, которое он приберегал для своих друзей, а самолюбию
молодого Блока очень льстило, что отец высказывает эту свою мысль и его
друзьям: "Правительство допустило непростительную ошибку. Оно не
посоветовалось с Кокленом! Коклен выразил неудовольствие". (Блок-отец
щеголял своей реакционностью и презрением к театральным деятелям.)
корней волос, когда Блок-отец, желая подавить величием двух "соучеников"
своего сына, велел принести шампанского и с небрежным видом объявил, что,
собираясь "угостить" нас, он приказал взять три кресла на представление,
которое какая-то труппа комической оперы устраивала вечером в казино! Он
жалел, что не смог взять ложу. Все ложи были уже проданы. Хотя, впрочем, он
убедился на опыте, что в партере удобнее. Но если недостатком сына, то есть
тем, что, как ему казалось, другие в нем не замечали, была грубость, то
недостатком отца была скупость. Вот почему под маркой шампанского нам была
подана в графине шипучка, а вместо кресел в партере он усадил нас на стулья
в амфитеатре, стоившие вдвое дешевле, и до того чудодейственно было
вмешательство высшей силы, которой обладал его недостаток, что он не
сомневался, что ни за столом, ни в театре (где ложи, все до одной,
пустовали) мы не заметили разницы. Когда же мы испили из плоских бокалов, -
Блок-сын уподоблял такой бокал "глубокожерлому вулкану", - Блок-отец повел
нас полюбоваться картиной, которую он так любил, что привез ее с собой в
Бальбек. Он сказал, что это Рубенс. Наивный Сен-Лу спросил, подписана ли
картина. Блок-отец, покраснев, ответил, что подпись он велел срезать из-за
рамы, но что вообще это не имеет значения, раз он не собирается продавать
ее. Затем он поспешил распрощаться с нами, чтобы углубиться в чтение
"Официальной газеты", номерами которой был у него завален весь дом и чтение
которой было ему необходимо, как он выразился, "из-за его положения в
парламенте", а какое было у него там положение - этого он не объяснил. "Я
надену кашне, - сказал Блок, - а то Зефиры и Бореи дерутся за власть над
обильным рыбою морем, а если мы задержимся после спектакля, то вернемся не
раньше, чем при первых лучах Эос розовоперстой. Кстати, - когда мы вышли,
заговорил он, обращаясь к Сен-Лу, и тут сердце у меня екнуло: я сразу понял,
что этим насмешливым тоном Блок говорит о де Шарлю: - Что это за дивная
кукла в темном костюме, которую вы позавчера утром водили по пляжу?" - "Это
мой дядя", - задетый за живое, ответил Сен-Лу. К несчастью, Блок не старался
избегать наступать людям на ноги. Он захохотал. "Поздравляю вас! Как же это
я не догадался? Он в высшей степени шикарен, и морда у него презабавная -
морда непроходимого дурака". - "Вы глубоко ошибаетесь - он очень умен", -
злобно возразил Сен-Лу. "Жаль! Значит, ему недостает завершенности. Я мечтаю
с ним познакомиться, - у меня наверняка хорошо получились бы зарисовки
таких, как он, дурошлевов. А на него только взглянешь - со смеху помрешь. Но
я бы обратил внимание не на карикатурную сторону; карикатура - это прием, в
сущности, недостойный художника, влюбленного в пластическую красоту фраз; я
бы умолчал об его мордемондии, хотя, прошу меня извинить, из-за нее я себе
живот надорвал, - я бы подчеркнул аристократическую сторону вашего дядюшки:
в общем, она производит потрясающее впечатление; когда первый приступ смеха
пройдет, она поражает своей стильностью. Да, - обратился он на этот раз ко
мне, - совсем из другой оперы: я все хочу спросить тебя об одной вещи, но
каждый раз, когда мы встречаемся, по воле некоего бога, блаженного обитателя
Олимпа, я становлюсь совершенно беспамятным и забываю навести у тебя
справки, которые уже могли бы быть мне полезны и несомненно пригодятся в
будущем. Так вот, кто эта красивая женщина, с которой я встретил тебя в
Зоологическом саду? С ней шли господин, которого я, кажется, где-то видел, и
девушка с длинными волосами". Из разговора с г-жой Сван мне стало ясно, что
фамилию Блока она не запомнила, - она назвала мне какую-то другую и
причислила моего приятеля к одному из министерств, а я с тех пор не
удосужился проверить, действительно ли он служит в министерстве. Но каким
образом Блок, которого, судя по тому, что она тогда мне рассказывала, с ней
познакомили, мог не иметь понятия, как ее фамилия? Меня это так удивило, что
я не нашелся, что ему ответить. "Во всяком случае, поздравляю, - сказал
Блок, - ты с ней, наверное, не соскучился. За несколько дней до того., как я
увидел ее с тобой, я встретился с ней в поезде пригородной зоны. Она любезно
согласилась открыть доступ твоему покорному слуге в запретную зону, я
чудесно провел с ней время, и мы уже сговаривались о будущей встрече, но на
предпоследней станции имел бестактность влезть какой-то ее знакомый". Блоку,
видимо, не нравилось, что я молчу. "Я надеялся, - продолжал он, - узнать у
тебя ее адрес и несколько раз в неделю упиваться радостями любимца богов
Эроса, но не настаиваю, коль скоро ты утвердился в намерении соблюдать
скромность по отношению к этой профессионалке, хотя она отдалась мне три
раза подряд, в высшей степени утонченно, между Парижем и Пуэн-дю-Журом. Ну
ничего, как-нибудь да мы с ней встретимся".
застал меня и обратил на себя внимание Франсуазы: Блок хоть и приезжал в
Комбре, но так случилось, что раньше она его ни разу не видела. Она только
могла сообщить, что меня спрашивал "господин", которого я знаю, а зачем я
ему нужен - этого он не "сказывал"; что одет он не бог весть как и особого
впечатления на нее не произвел. Я отчетливо сознавал, что так никогда и не
пойму воззрений Франсуазы на иные социальные явления - воззрений, быть
может, основанных на путанице в словах и именах, которые раз навсегда
перемешались в голове у Франсуазы, и все же не мог удержаться, хотя давно
уже дал себе слово не обращаться к ней в таких случаях с вопросами, от
бесплодной, впрочем, попытки выяснить, что уж такого ошеломляющего заключает
в себе, по ее мнению, фамилия "Блок". А ведь как только я сказал Франсуазе,
что молодой человек, заходивший ко мне, - господин Блок, она отступила на
несколько шагов - так велики были ее изумление и разочарование. "Что? Это и
есть господин Блок?" - с потерянным видом воскликнула она, как будто такая
выдающаяся личность непременно должна была обладать внешностью, по которой
можно догадаться мгновенно, что перед тобой - "сильный мира сего", а потом,
подобно человеку, который приходит к выводу, что такой-то исторический
деятель не оправдывает своей репутации, несколько раз взволнованно
повторила, и в тоне ее уже явственно слышались отзвуки будущего
всеохватывающего скептицизма: "Что? Стало быть, это и есть господин Блок?
Вот уж никогда" не скажешь!" Вид у нее был сердитый, точно я когда-нибудь в
разговоре с ней перехвалил Блока. И все-таки она из любезности прибавила:
"Ну ладно, пусть уж господин Блок остается такой, как он есть, зато вы
можете сказать, что вы не хуже его".
по-иному и не так жестоко: ей стали известно, что он республиканец. Она была
роялистка" хотя, например, о королеве португальской она говорила с той
непочтительностью, какая у простонародья является знаком наивысшего
почтения: "Амелия, Филиппова сестра". Но маркиз, который так восхитил ее и
который, оказывается, поддерживает республику, - это не укладывалось в ее
сознании. Она была так же недовольна, как если бы я подарил ей коробочку, и
она приняла бы ее за золотую и горячо поблагодарила бы меня, а потом узнала
бы от ювелира, что золото накладное. Сгоряча она перестала уважать Сен-Лу,
но потом вновь прониклась к нему уважением: она рассудила, что маркиз де
Сен-Лу не может быть республиканцем, что он прикидывается из выгоды, потому
что при теперешнем правительстве он может на этом здорово нажиться. С этого
дня холодок в ее отношении к нему исчез, и на меня она уже не сердилась.
Говоря о Сен-Лу, она называла его "притворщик" и улыбалась широкой и доброй
улыбкой, свидетельствовавшей о том, что она "почитает" его по-прежнему и что
она его простила.
подозрений, и благодаря именно этой своей безукоризненной душевной чистоте,
не находившей полного удовлетворения в таком эгоистическом чувстве, как
любовь, а с другой стороны, обладавшей способностью, - на что был совершенно
неспособен, например, я, - находить духовную пищу не только в себе самом, он
мог водить дружбу с людьми, а я не мог.
притворяется, будто не презирает народ, что это неправда - стоит только
послушать, Как он пробирает кучера. В самом деле, Робер иногда обращался с
ним довольно грубо, но тут в нем говорила не столько классовая рознь,
сколько классовое равенство. "Зачем же мне играть с ним в вежливость? -
ответил он мне на упрек, что он строгонек с кучером. - Разве мы с ним не
равны? Разве он не так же близок мне, как мои дяди или двоюродные сестры? Уж
не думаете ли вы, что я должен относиться к нему с особым уважением на том
основании, что он будто бы ниже меня? Вы рассуждаете, как аристократ", -
презрительно добавил он.
одному классу - к аристократии, но уж до того пристрастно, что ему трудно
было поверить в высокие душевные качества светского человека, а в высокие
душевные качества человека из народа - легко. Как-то я встретил принцессу
Люксембургскую, - она шла с его теткой, - и заговорил с ним о ней.
всего она мне дальняя родня.
редко, и та презрительность или враждебность, какую он там проявлял, еще
усиливала огорчение, которое он доставлял своим близким родственникам связью
с "актеркой", а эту связь они считали губительной, в частности, потому, что
она развила в нем дух всеосуждения, вредный дух, сбила его с пути истинного,
так что теперь ему грозит окончательная "деклассация". Вот почему многие
легкомысленные обитатели Сен-Жерменского предместья были беспощадны к
любовнице Робера. "Для потаскушек это род занятий, - рассуждали они. -
Вообще потаскушки не лучше и не хуже других, но уж эта!.. Ей мы не простим!
Слишком много зла причинила она человеку, которого мы любим". Разумеется, не
он первый попался в западню. Но другие развлекались, как люди светские,
продолжали, как люди светские, интересоваться политикой, решительно всем. А
его в семье считали "озлобленным". Семья не отдавала себе отчета, что очень
часто истинными наставниками многих светских молодых людей, которые иначе
Эриксон Стивен
Мичурин Артем
Василенко Иван
Панов Вадим
Перумов Ник
Афанасьев Роман