поднялось высокое древо дружества и взаимной любви друг ко другу русичей -
граждан великой Руси, воскресшей из праха и тлена минувших лет.
вполгласа, пугаясь сам голоса своего:
не спрашивая, как он уже давно научился понимать дела и замыслы
человеческие по одному тайному знаку, открытому Сергию, но, в сущности
своей, не выразимому никакими словами.
заносчивость, и упрямство, и - порою - недалекость нынешнего повелителя
Москвы открыты Сергию. Но Сергий знает другое, знает, что иначить,
насиловать судьбу не можно и тут. Дмитрий таков, каков он есть, и иным он
быть не может, а значит, и не должен. Жаль этого его молодого спутника,
чело коего уже овеяно тенью близкой кончины, но и здесь поделать чего-либо
нельзя. Да! Помимо свободы воли у каждого из нас есть своя судьба, и
судьбу эту не можно изменить. Судьбу! Но не волю, не право действования,
данное Господом творению своему. И князь сей, при всех несовершенствах
своих, горячо и свято верит Господу, и в том спасение его и спасение
земли!
крестный путь сужден всему языку русскому! И путь тот свят, и надобно
пройти его до конца! Ты это хотел услышать от меня, князь? - спрашивает
Сергий, помедлив.
валится в ноги святителю, печальнику, как остро выразится в столетьях,
всей русской земли. И Сергий встает, молчит, медлит, возложивши руки на
голову склоненного перед ним князя, читает молча, едва шевеля губами,
молитву.
не почуял той истинной причины роевых, массовых движений человеческих
сообществ, которая - только она одна - определяет и ту самую клятую
экономику, взлеты и падения царств, успехи или неуспехи политиков,
расцветы и упадки народов, никто еще не понял, не просчитал, что все
плотское, тварное, земное, окружающее нас и частицею чего являемся мы
сами, что все это движется и направляется теми незримыми потоками духовных
сущностей, которые единственные и определяют земную жизнь человечества.
Определяют, конечно, не так, как мастер-кукловод движет вырезанными из
дерева, кожи или бумаги фигурками, ибо и наша земная жизнь необходима для
бытия той, неведомой нам, духовной, но - и вс° же! Одними тварными,
плотскими, земными и вещными причинами не можно определить и оправдать
ничто из сущего на земле и совершающегося с нами в текучем потоке времени.
Что может он? Какова земная энергия, заключенная в едином человеческом
существе? Но ее хватает порою, чтобы двигать облачные громады, призывать
или отменять дождь, и никакая премудрая наука не может тут ничего
объяснить, ибо одно физическое сравнение всех сил, заключенных в едином
земном существе, и громадной энергии облачного поля, одно это сравнение
заставляет признать решительно невозможными действия, пусть редко, но
совершаемые даже на наших глазах соплеменниками нашими, такими же земными
существами, как и мы. Какова же была энергия, врученная свыше игумену
Сергию? Мы не знаем. Но сила ее не угасла еще и поднесь.
великого князя. Скольких сегодня он посылает на смерть? И скольких спасает
от гибели там, за гробом? Этого счета нет, и не в нем сейчас истина. Ради
тварного, материального преуспеяния, ради зажитка, ради сытой и тем одним
счастливой жизни на земле не можно пожертвовать и единою слезою дитячьей.
Ради спасения духа, ради того, чтобы народ не погиб, не умер духовно, но
воскрес к Свету, - достойно погибнуть тысячам, и кровь их, и подвиг
сольются с кровью праведников божьих, их же словом и именем стоит и
хранится земля!
монастырь. Он вбрасывает ногу в стремя и, утвердясь в седле, озирает свою
дружину. Затем, в последний раз перекрестясь на маковицы монастырской
церкви, трогает в рысь. Вереница всадников медленно исчезает в узости
лесной дороги. А игумен Сергий, проводивши князя, удаляется в келью и
становится там на безмолвную молитву, во время которой никому не позволено
даже заходить к преподобному. Знала бы братия, скольким тысячам и тьмам
ныне открыт туда вход! Ибо Сергий, с сомкнутыми веждами, с челом,
изборожденным нежданною морщью, пугающе старый в этот миг, духовным взором
и смыслом своим ныне вмещает всех. Он видит, знает, почти узнает их,
идущих на смерть в праздничных чистых рубахах, и зрит ряды мертвецов и
калек, и черную кровь в истоптанной степи, замешенную пылью, с тучами
роящихся мух, и ведает, что это он послал соплеменников своих туда, в
дикую степь, на эту жестокую битву, и теперь принял их трудноту на рамена
своя, а ратный подвиг - в сердце свое. И теперь о том ли молит, дабы
Господь умилосердил над родною страной, или о том, чтобы помиловал его,
Сергия, разрешившего днесь пролить океан крови? Нет, для себя он и нынче
не молит ничего! Он слишком хорошо знает, что значит отдать душу за други
своя. И отдавал и отдает ее тысячекратно. И... да! В деле, решающем судьбы
страны и ее духовной жизни, споспешествуют и ратоборствуют тысячи: и
бояре, и смерды, и гости торговые, и кмети, и этот князь, что сейчас
скачет назад, на Москву, дабы приказывать и велеть, и мнихи, и иереи, что
будут в церквах призывать ратных на защиту земли. Но сдвинул эту гору,
вызвал этот, подобный движению вод, ток, он, Сергий. Сейчас и отныне уже
не принадлежащий себе. Кольми легче теперь тебе, в горних высях
пребывающу, кир Алексие!
почти в надрыв сил человеческих! И кто понесет его впредь, отче Алексие?
Егда и меня призовет Господь в лоно свое? Измерил ли ты ношу сию, владыко?
Чуял ли ты, что ноша сия растет и будет расти, умножаясь в тяжести с
каждым новым одолением на враги, с каждым новым приобретением власти? И
что ношу сию уже не можно, нельзя уронить? Ибо тогда погибнет сама земля и
язык русский уничтожится и расточится в пучине времен.
ты, Святая Троица, обнимающая и напояющая бытие! Да! У меня хватит сил
нести сей крест до могилы моей. И не о том молю. Но дай, Господи, земле
русичей и праведников в грядущих веках - да возмогут и впредь не уронить,
погубивши народ, крестную ношу сию! Дай им терпения и мужества веры! Дай
им надежды и воли! Дай им упорства, смирения и добра! Дай им не позабыть о
ближних, братии своей во Христе! Да не погубят святую веру, в ней же
единой жизнь и спасение россиян! Дай, Господи! Из затмения и падений, из
гордыни и греха выведи и спаси! Тебе молю и пред тобою сиротствую днесь с
отчаянием и верой!
ведь и не первый раз уже собиралась сила Московской земли! Тогда, впервые,
полки от южного рубежа были повернуты против тверского князя. Но теперь
уже все знали, против кого неизбывно идут, и хотя старый, все еще не
преодоленный страх (шутка ли, вся Орда! Да полвека назад при таковой вести
вся земля разбежалась бы враз!) и сочился, и тек ядовитым ручейком (многие
заранее зарывали в землю хлеб, скрыни с добром, готовили схоронки в
непроходных чащобах, куда можно бы было при первой вести о беде отогнать
скотину), но, однако, выше страха на сей раз, стыдного, древнего, явилось
новое - не уступить! Сколько раз уже били татар! И под Казанью, и на
Волге, и на Воже, и в Рязанской земле! Неуж теперича отступим?! И опять
деревни - дымом, баб и детей - в полон, как при прадедах? Неужли не
устоим?! Это вот пришло, явилось на Руси. После многих и хитрых уверток
Калиты, после мудрого правления Симеонова, после изворотливо-упорной
деятельности Алексия - и даже литовские и тверские погромы уже не смогли,
не сумели пригнуть нарастающую волю страны.
поварчивали на Москве: принимал, и широко принимал, не обинуясь, князь
Дмитрий послужильцев из разных земель. И нынче Москва побогатела, обросла
оружным народом и мощью. Со своими дружинами, закаленными в боях с
орденскими рыцарями и венгерскою непобедимою конницей, явился на Москву
князь Дмитрий Боброк, а в самое недавнее время - Андрей и Дмитрий
Ольгердовичи. С царевичем Черкизом пришла на Русь испытанная в степных
битвах татарская комонная рать, и ее готовился ныне вести в бой сын героя,
Андрей Иванович Серкизов. Князья Фоминские, Всеволожи, иные многие, теряя
княжеское, но приобретая московское боярское достоинство, пользовались
милостью Дмитрия, его безобманным гостеприимством, его хлебосольным
навычаем, все получали земли и волости (и того, и другого пока еще было
много в лесной Владимирской стороне) и все усиливали собою растущую силу
Москвы.
старых и новых родов, Акинфичей с Вельяминовыми, Волуевых с Кобылиными.
зуба, навершие дорогой трости, смотрел прямо, сурово и строго, не вприщур,
как прежде. Прятал за всегдашнею улыбкою нежелание свое влезать в которы
боярские. Племянника Ивана пото и не защитил от казни, сам так считал и
каял про себя. Но тут и старая обида, и горечь отошли посторонь. Ему,
окольничему, поручались распоряд и снабжение огромного войска - должность
и дело паче прочих! Честь рода Вельяминовых тем была как бы и вновь
спасена. Микула Васильич сидел рядом с дядьями (Юрий Васильич Грунка тоже
был тут) и младшим братом Полиевктом, взглядывая грозно. Решением Думы ему
вручалось, и безо спору на этот раз, началование коломенскою ратью, лучшею