помнил о просьбе своей, но теперь, именно теперь немного страшился отца
духовного. Тайну мечты своей не хотелось открывать никому.
умученного вестоноши, тотчас сорвал печать и развернул свиток. С первых
слов стало ясно, что надобно собирать думу. Он отложил коня, послал за
боярами и поднялся к себе в изложню.
взяли Шелону до Голина и Лугу до Сабли, разграбив весь край, и осадили
Порхов. Наместник Борис присовокуплял, что в Новгороде Великом замятня,
рать, выступившая к Луге, встречу Ольгерду, бунтует, а Ольгерд требует
расправы с Остафьем Дворянинцем: <Понеже лаял мя и назвал псом!>
дума, как второй гонец, отставший от первого всего на три часа, принес
иную, горчайшую весть: осажденный Порхов сдался, откупившись от Ольгерда
тремястами шестьюдесятью рублями, а возмутившаяся рать бегом воротилась в
Новгород и, притащив посадника Остафья Дворянинца на вече, казнила его без
милости, ркучи: <Яко в тоби волости наши поимали Литва!>
Наместник великого князя сидит на Городце, не рискуя показаться в
Новгород, а Василий Калика изо всех сил хлопочет о мире с Литвой. Да и
Ольгерд, кажется, не думает уже осаждать города...
уставно сидел в своем четвероугольном креслице, а бояра - по лавкам
одесную и ошую от князя, повисла ощутимая, напряженная, как предгрозовая
темень, тишина.
Кобыла и тут же пояснил: - У них тамо попозжае нашего хлеб валят, дак
потому... Мыслю, и Ольгерд не задержит в Новогородской-то волости!
колена и свеся голову. - Тута иное! - Он скользом остро глянул на Симеона
и вновь потупил взор: - А хотят ле новогородцы-ти нашей помоги?!
помоложе, так прямо кипели взяться за мечи. Встала громкая пря, и Симеон
не прерывал ее, понимая, что надо всем дать и выговориться, и перекипеть
гневом. А Ольгерд... Что ж Ольгерд? Не так же ли, набегом, взял он и
вырезал Тешинов, мысля отнять Можай от Москвы, и не так же ли быстро ушел
волчьею тропотой, унося добычу и уводя полон, точно и не князь вовсе, а
степной, неподвластный закону разбойник... А жатва уже шла, и кмети
сейчас, забыв про мечи и кольчуги, серпами и горбушами валили высокую
рожь, на диво уродившую в нонешнем добром году.
<Идти!>, <Погодить!>, <Дать памяти псу!>, <Доколе терпим!> - все было не
то, не о том и не к делу. И видел, что иные старики молчат, покачивая
головами, и знал уже, научился, понял, что надобно принимать не первое и
не второе решение, а искать третьего, всегда третьего! Нежданного,
мудрейшего первых двух, иного и - верного. Но что было третье в сей час?
Орда! Жалоба в Орду! Но Орда сейчас обезлюжена мором, уцелевшие ушли в
степь, грады пусты... И все-таки - только Орда! На предбудущее. Пусть
помыслит, подумает Джанибек, пусть взвесит! Ну, а самим? Ждать. Надо хотя
переждать жатву и... И уведать, не прав ли и в самом деле Иван Акинфич,
старый травленый лис. Уведать, хочет ли сам Господин Великий Новгород
московской подмоги?!
заговоренных Симеоном границ Владимирской Руси.
восстала прямая котора Костянтина Михалыча со Всеволодом.
Тверского, казненного в Орде Узбеком, в свои семнадцать лет выглядел на
все двадцать пять. Крупный, с большими руками, с широкими ладонями, в
которых, казалось, и железо содеивалось мягким, стоило ему покрепче
стиснуть что в кулаке, Всеволод не моргнув глазом один брал медведя на
рогатину, единожды сбил с ног, взяв за рога и мотанув, разыгравшеюся
четырехгодовалого породистого быка. Он и нравом был крут и смел. Прямой и
правдивый, не терпел обманов и лжи, хватаясь за меч там, где другой еще
только начал бы супить брови.
со слезами и жаром пылающих щек, в пещерке, на горе, противу псковского
Крома, клятва совокупно с убитым братом Федором: возродить во что бы то ни
стало величие Твери и драться с Москвой. А потом была горестная встреча
убитых отца и брата, увоз Калитою тверского колокола, нужное сиротское
терпенье, года за годами, тихая жизнь в чаянии грядущих чудес... Их всех
одолевала Москва. Одолевала медленно, с тягучею вязкою силой, опутывая
тверской дом договорами, спорами, ссорами, тяжбами дядевьев, церковным
томительным надзором. И уже Костянтин Михалыч, старший князь в их роду, не
был великим, как отец и дед, и выход отвозили на Москву, а не прямо
ордынскому хану, и тут судили и меряли по приносу, и приходило давать дары
не вельможам Узбека, а боярам великого князя московского...
Кашиным, с младшим из сыновей Михайлы Святого, Василием, и стал Кашин
потихоньку отходить от Твери. А тут и дядя Костянтин начал утеснять
племянников, отбирая у них тверскую треть, грабя материных бояр, налагая
виры и дани. И неможно было поднять на Костянтина оружие, неможно было
добиться правды, ни правого суда ни от кого.
Неужто так и покинуть все, похоронить гордые мечты, уйти в удельный свой
Холм и там, мельчая, закиснуть в безвестии, ставши мелким подручником
растущей Москвы? Неужели отречься от родовых родимых хором в тверском
гордом княжеском гнезде, где каждое бревно упрямо говорило о прошлом,
недавнем величии родимого города? Где высил собор, строенный великим и
святым дедом, где всяк людин на улице с улыбкою оборачивал чело в сторону
проезжающего верхом Александрова сына, а то и кричал дружественное, веселя
и смягчая сердце?! Ужели все - даром? Матери - в монастырь, а им - в Холм,
маленький городишко, где ни прокормить порядочной дружины, ни выстать
самим на прежнюю высоту? Он и бывал почасту в Холме! Чинил стены, меняя
подгнившие городни, заводил вкупе с матерью примыслы и рукоделия, дабы
поддержать падающие доходы семьи, и дорог ему был по-своему завещанный
родителем город, и все же...
так подошло: Юрий Данилыч погиб без потомства и детям Калиты не стало с
кем спорить о родовом столе? По древнему лествичному праву княжит
Костянтин... Но по тому же праву в черед после Костянтина с Василием
править должны они, дети старшего, Александра! И даже то должно сказать,
что Василий Михалыч Кашинский, не побыв на тверском столе, не имеет прав
ни сам, ни в детях на великое тверское княжение!
стола? Или лествичное право уже ничто в мире сем, дак тогда править после
отца должен он, Всеволод! Или у Костянтина тайный уговор с Москвой, и
тогда все даром и нечего, не для чего терпеть и ждать, как упрашивает его
мать, и надобно... Что надобно? С оружием встать на дядю? Скоро Костянтин
и последних бояр отгонит от ихней семьи, не с кем будет и стать, некого и
позвать в грозный час!
оглядывались на него и подолгу глядели вослед, когда он бешеной скачью
проносился сквозь любимый город, отторгнутый у него с матерью ненавистным
дядей.
понимая, что за кмети таскают тяжелые сундуки из их половины во двор.
Знакомая материна холопка, простоволосая, раскосмаченная, бросилась к
стремени, заливаясь слезами:
толпу дядиных холуев, крестя направо и налево тяжелой плетью. Кмети
попятили было, но тут же взялись, за копья. Всеволод, зверея, вырвал из
ножен ордынский кривой булат, первая же вздетая рогатина, косо срубленная
под самым лезвием, отлетела посторонь. Кметь, хороня голову, пал ничью под
ноги коня. Еще бы миг - и двор забрызгало кровью и кмети, зверея, потеряв
полдюжины своих, вздели бы князя с конем на острия рогатин.
Кинулась в бешеную толпу мужиков, под копья, под копыта коня. - Не смей! -
повисла на рукаве вздетой было руки с саблею наголо. И кмети сдали назад,
и старшой, ругнувши поматерну, рек:
вперяясь в неистовый лик сына, кричала, хрипела осекшимся шепотом, тащила
с седла. Повойник свалился с кос, обнажив голову в редкой, прядями,
седине. И увидевши эти беспомощные серебряные следы старости, Всеволод
смяк, сдался, уронил тяжелую руку, насмерть сжавшую гибельное лезвие. (Вот
так же, верно, дядя, Дмитрий Грозные Очи, не вынес, не выдержал тогда, в
Орде, подняв саблю на Юрия Московского!) Дал стащить себя с седла и увести
в дом.
пошли, хоронясь от греха.
осенний корм берут! И серебро! Задумал чего Костянтин? Боярски терема
Максимов Альберт
Корнев Павел
Лукин Евгений
Жюль Верн
Ильин Андрей
Смит Кордвейнер