в особенно изящный вид - проснулся с этой мыслью и успел
придавить стерженек будильника, не дав ему взорваться в
наставленный час. Затем со строгой и романтической тщательностью
человека, собирающегося на дуэль, я проверил, в порядке ли
бумаги, выкупался, надушился, побрил лицо и грудь, выбрал
шелковую рубашку и чистые подштанники, натянул прозрачно-темные
носки и поздравил себя с тем, что захватил в сундуке кое-какие
весьма щегольские вещи - например, замшевый жилет с
перламутровыми пуговицами и бледный кашемировый галстук.
хладнокровно к этой пустяковой беде, вытер рот батистовым
платочком, вынутым из рукава, по английской моде, и с глыбой
синего льда вместо сердца, таблеткой на языке и увесистой
смертью в заднем кармане ловко вступил в телефонную будку в
Коулмонте (Ах-ах-ах, произнесла складная дверца) и набрал номер
единственного Скиллера в потрепанной книжке: Скиллер, Поль,
Мебель. Хриплый Поль ответил, что Ричард существует, что это его
племянник, а живет он - сейчас посмотрю - Улица Киллера, номер
десять (все это, конечно, первые попавшиеся псевдонимы).
Ах-ах-ах, проговорила дверца.
многоквартирным домом. Я проинтервьюировал нескольких унылых
стариков и двух длинноволосых, розово-русых, невероятно грязных
нимфеточек. (Признаюсь, что поглядывал, довольно рассеянно,
просто так, - намечая легко одетую девочку, которую бы мог
прижать к себе на минуту, когда покончу с убийством и все станет
все равно, и никаких запретов уже не будет). Да, действительно,
Дик Скиллер жил тут одно время, но съехал, когда женился. Никто
не мог дать мне его новый адрес. "Может, в лавке знают", сказал
низкий голос из дыры в панели (что-то там чинили) около того
места, где я случайно остановился, разговаривая с двумя
туманными старухами и скользя взглядом по тонким голым рукам их
босоногих внучек. Я попал не в ту лавку, и осторожный седой негр
покачал отрицательно головой, даже до того как я спросил
что-либо. Перейдя улицу, я вошел в мизерный лабаз, и там
вызванный по моей просьбе покупателем дух женщины громко ответил
из подвальной бездны (повторившей тему мужского духа в панельной
дыре): "Улица Гунтера, последний дом".
безнадежной окраине, в мире высоких мусорных куч и глубоких
канав, червивых огородиков и кривых лачуг, серой мороси и
красной глины, да каких-то фабричных труб, дымившихся в
отдалении. Я остановился у "последнего дома" - сколоченной из
досок лачуги, за которой, в стороне от дороги, виднелось еще
две-три таких же хижины и широкий пустырь, весь в поблеклых
сорняках. Из-за домишки доносился стук молотка, и несколько
минут я сидел в своей старой машине, сам старый и непрочный, в
конце своего долгого пути, у серой цели, finis, друзья, finis,
злодеи. Было около двух часов дня. Пульс был то сорок, то сто.
Мелкий дождь шелестел об капот Икара. Пистолет переместился в
правый карман штанов. Лохматая дворняга с мокрой от грязи
шерстью, висящей с брюха, вышла из-за дома, остановилась в
недоумении и затем принялась благодушно гуф-гуфкать на меня,
жмурясь и дергая вверх нос; перестала, погуляла кругом да около,
да разок опять гуфнула.
прозаично, как прямолинейно прозвучал этот хлопок в пустоте
бессолнечного дня! "Гуф", почел нужным комментировать пес. Я
нажал на кнопку звонка; его вибрация прошла по всему моему
составу. Personne: никого. Je resonne, repersonne: звоню вновь,
никовновь. Откуда, из каких глубин этот вздор-повтор? "Гуф",
вставила собака. Порывистое приближение, шаркание и шум (гуф)
распахнувшейся двери.
высоко зачесанные волосы, новые уши. Как просто! Этот миг, эта
смерть - все, что я вызывал в воображении свыше трех лет, все
вдруг оказалось простым и сухим, как щепка. Она была откровенно
и неимоверно брюхата. Лицо ее как будто уменьшилось (всего
прошло две секунды, но хочу им придать столько деревянной
продолжительности, сколько жизнь может выдержать); побледнели
веснушки, впали щеки; обнаженные руки и голени угратили весь
свой загар, так что стали заметны на них волоски; она была в
коричневом бумажном платье без рукавов и войлочных шлепанцах.
изумления и радушия.
видите ли, любил ее. Это была любовь с первого взгляда, с
последнего взгляда, с извечного взгляда.
расщепливающемуся мертвому дереву двери, Долли Скиллер
попыталась, поскольку могла, распластаться (причем даже
приподнялась на цыпочки), чтобы дать мне пройти, и мгновение так
стояла, распятая, глядя вниз, улыбаясь порогу, со впалыми щеками
и округлыми скулами, с белыми, как разбавленное молоко, руками,
вытянутыми по дереву. Я прошел, не задев выпуклости ее ребенка.
Знакомое тепло Долли - с легкой примесью кухни. У меня зубы
стучали, как у остолопа. "0 нет, ты останешься снаружи" (к
собаке). Она затворила дверь и последовала за мной и за своим
брюхом в бедную, кукольного образца, комнату.
ракетой и приглашая меня пропутешествовать взглядом через эту
комнату, служившую и гостиной и спальней, а затем через кухоньку
и сквозь пройму задней двери к тому месту, где, видимый в
довольно примитивной перспективе, черноволосый молодой
незнакомец в рабочем комбинезоне (казнь его я немедленно
отменил) стоял спиной ко мне на лесенке, что-то приколачивая к
лачуге соседа, более мясистого, чем он, парня (но с одной только
рукой), который смотрел на него снизу.
извинительным вздохом ("мужчины, мол, любят строить") и
спросила, позвать ли мужа.
вопросительные звуки, она проделала знакомые явайские жесты
кистями рук и пальцами, предлагая мне этой схемой шутливой
учтивости выбрать между качалкой и диваном (их постелью в ночные
часы). Говорю "знакомые", ибо однажды она пригласила меня с
таким же "танцем рук" в бердслейскую нашу гостиную, когда
происходила там ее вечеринка. Мы оба присели на диван.
Любопытно: хотя в сущности ее красота увяла, мне стало ясно
только теперь - в этот безнадежно поздний час жизненного дня -
как она похожа - как всегда была похожа - на рыжеватую Венеру
Боттичелли - тот же мягкий нос, та же дымчатая прелесть. В
глубине кармана мои пальцы тихонько выпустили, только чуточку
подтолкнув его поглубже в платок, в котором он ютился, мой
неупотребленный кольт.
наморщился, как в старые, горькие дни:
положении: "Слушай, ты не будешь начинать все это снова".
странно, это оказалось единственной благостной, приемлемой
минутой за все наше свидание) мы смотрели друг на дружку,
ощетинившись, словно она все еще была моя.
обо всей этой истории. Он думал, что она моя дочь. Он думал, что
она родилась в знатной семье и убежала из дому ради того, чтобы
мыть посуду в трактире. Он всему верил. Зачем осложнять и так
трудное положение, зачем разгребать всю эту грязь?
полагается быть очень благоразумной девочкой (с этаким голым
барабаном под тонкой коричневой материей), ибо, если она
рассчитывает на помощь, которую я собирался оказать, то должна
понять, что мне нужно знать все.
сенсационное имя, что я просто никогда не поверю. Она сама едва
может поверить.
разговор.
Посняков Андрей
Махров Алексей
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Земляной Андрей
Посняков Андрей