декорациями, что, получись оформление идеальным, всем сразу стал бы
заметен мой чисто режиссерский провал: как подробно ни разрабатывал я
линию Дороти, сколько ни репетировал с Син°вой, не вырисовывалось
главного: безумной, непреодолимой притягательности моей Ностальгии.
Даже мне Лена не казалась из зала желанною - что же будет, когда
придут зрители? Нет-нет, она все делала хорошо, играла органично,
выполняла задачи - но представлялось совершенно очевидным, что
околдовать она не околдует никого. Положение казалось, в сущности,
безвыходным, и только безвыходностью я и могу теперь объяснить
ударившую мне в голову сумасшедшую идею: я решил попробовать заново
влюбиться в Син°ву, влюбиться до смерти, как в те, ленинградские годы,
и высечь ответную искру. Которая - одна надежда - и запалит зрительный
зал.
молодою актрисочкою, комсоргом театра, у которой я имел слабость пару
раз побывать. Автоматически, на окраине сознания отметив, что соседка
в отъезде, и, следовательно, Лена одна, я сел на автобус, идущий через
мост. По виду Син°вой понял сразу: она никого не ждала, давно уже
никого не ждала, меня же - менее всего. Исключительно строго
одевающаяся на репетиции, Лена явно смутилась тем, что ее застали
врасплох: в застиранном байковом халатике, в собравшихся на коленях
теплых рейтузах со штрипками поверх тапочек, и, выпалив скороговоркою:
Тамары нет дома, поспешила захлопнуть дверь, так что я едва успел
вставить слово. Ах, ко мне!.. Что же... Наконец, Лена решилась:
заходите. Раздевайтесь. Что будете пить? чай? кофе? Мне кофе из
Ленинграда прислали. Посидите пока на кухне, я сейчас уложу Андрюшку.
(Ко мне на спектакль Син°ва приехала с двухлетним сыном, смахивающим
на рыжего Нахареса.) Яблок печеных хотите? Я купила сегодня килограмм,
сделала. Правда, они не очень удались, но вы попробуйте, может -
ничего... Или вам поесть? (а голод я чувствовал волчий!) Не
стесняйтесь, могу яичницу приготовить, и суп вот остался. Разогреть?
на кухне идиот идиотом, соображал, как бы поизящнее улизнуть. Ты что,
влюблен в меня, что ли? Где она, Леночка Син°ва, взлетавшая по
лестницам института? Откуда взялась эта немолодая забитая женщина? О
чем, на каком языке с нею говорить?
вы, в самом деле, не едите? У меня много! (Ты ж сама сказала только
что: всего килограмм и купила - на себя и на пацана!) Спасибо. Очень
вкусные. Пауза становится невыносимой. Хотите, неожиданно слышу я свой
голос, я почитаю стихи, - она, конечно, вежливо молчит, а я
Пастернаком пытаюсь настроить себя на лирическую волну - мне ведь надо
влюбиться! Отбарабанив добрый десяток стихотворений и, наконец,
LВакханалиюv, я признаю себя достаточно разогретым, встаю, подхожу к
Лене близко-близко, дотрагиваюсь до ее плеча и искренне, словно от
себя, начинаю уговаривать: не плачь, не морщь опухших губ, = не
собирай их в складки... Не надо! вскакивает Син°ва. Только этого вот
не надо. И беззащитно, умоляюще добавляет: ну пожалуйста... Мне
становится стыдно, я чувствую, как краснею. Нет, что вы, Лена, вы не
так меня поняли! И, в подтверждение, снова берусь за стихи. Мужайтесь,
о други, выдаю я, до омерзения поучительно интонируя, боритесь
прилежно, = хоть бой и неравен, борьба - безнадежна, а едва закончив и
обнаружив, что больше стихов в голове нету, бормочу - чтоб только не
случилось новой паузы, чтоб только Син°ва не начала говорить сама, -
бормочу какую-то ерунду о сверхзадаче спектакля, об атмосфере, об
особенностях структуры пьесы, - но нет, Син°ва давно не слушает, вся в
собственных мыслях, и перебивает в самом неподходящем месте:
простите... можно вопрос? Только честно, а? Нет, правда, для меня это
слишком важно... а мне уже совсем не по себе, потому что я отлично
знаю ее вопрос и ответ на него знаю. Так можно? Конечно же, что за
китайские церемонии! А сам ищу, что бы сказать такое, чтобы и не
соврать слишком грубо, и Син°ву не убить. У меня правда совсем ничего
не выходит в вашем спектакле? Только честно: да или нет? Видите ли,
Лена, умнее ничего не нашел! во-первых, не в моем, а в нашем. Помните,
Станиславский еще говорил?.. А во-вторых? Во-вторых... во-вторых,
театральное дело такое сложное, что... - и понес, и понес галиматью,
так что сам диву дался, откуда столько шелухи собралось в мозгу. А
Син°ва, собственно, снова не слушает, Син°ва уже отрешилась,
замкнулась: лицо точно как на проводах Нахареса, только без слез,
высохли все слезы или выплакались за несколько этих лет, и я под
невидящим ее взглядом окончательно запутываюсь в периодах собственной
речи. Минуту мы оба молчим, потом я встаю, одеваюсь: еще раз спасибо
за кофе, за яблоки. Извините. Не за что. Хорошо, что пришли.
Заглядывайте почаще... И дверь захлопывается.
сбежит и я останусь без Ностальгии вообще?..
назначаю первый прогон. Син°ва является, но так плохо она не играла
еще никогда. Я не сдерживаюсь, кричу на нее при всех, она слушает мой
пересыпанный матом ор столь спокойно, что мне вдруг становится не по
себе, я объявляю перерыв и выхожу из зала. Перерыв затягивается: я
срочно надоблюсь и директору, и главному, и даже бухгалтеру, да тут
еще жена достает по межгороду - словом, всем на свете - а когда
пытаюсь продолжить репетицию, выясняю, что Син°вой нету. Я пропускаю
сцену с Дороти и иду дальше, но тревога уже не покидает меня, растет,
и вот, не выдержав напряжения, я говорю: все, на сегодня довольно,
всем спасибо, хотя могу занимать сцену еще добрые два часа, и
буквально мчусь ловить такса
и заклинал по дороге судьбу уверенность мою обмануть, - стоят два
LРАФикаv: санитарный и милицейский, и старухи, в это время дня обычно
гуляющие с детьми и собаками, сбились в кучу, качают головами, подобно
китайским фарфоровым болванчикам. Я ускоряю шаг и поспеваю как раз к
моменту, когда двое санитаров выносят из подъезда носилки с телом,
покрытым с головою простыней и Лениным зимним пальто. Сильнее всего
меня поражают торчащие из-под простыни босые, несмотря на мороз, ноги
и темное мокрое пятне на брезенте вокруг пяток. Я врываюсь в подъезд,
потрясая своими ничего не значащими в этой ситуации театральными
корочками, пробиваюсь мимо сержанта, перегораживающего вход, и взлетаю
на третий этаж. Дверь в квартиру - настежь, внутри суетятся люди в
форме и штатском, фотограф сверкает блицем, пожилая женщина у порога
держит на руках маленького Нахареса. Тот, не успев за два года жизни
толком обвиться родному языку, трогательно трансформирует слова: а
сячем дяди унесьли маму? Када ее пинесут насяд? Увидев меня, мальчик
радуется: я этого дядю сьнаю, он пиходил к нам! Гражданин, вы куда?
относится ко мне человек в штатском. Я объясняю. Вскрыла вены. В
ванне. Неизвестно. Клиническая смерть. Сказали, что попробуют. В
реанимацию, на Гоголя.
зияет белым жерлом, журчит водою. Ванна на три четверти налита кровью,
Разумеется, и это просто вода, но в нее Лена выпустила всю свою кровь.
Вода, которая легко распознается по полупрозрачным, розовым на светлых
плитках пола лужицам, образовавшимся, когда Лену вытаскивали, и
растоптанным ботинками санитаров на пути к выходу. Впрочем, о следах
за порожком можно только догадываться: пол в квартире покрыт краскою
бурого, ржавого цвета. Как раз цвета запекшейся крови.
нетрезвая актриса, как раз та, что две недели назад, на проводах
Нахареса в Ленинград, пыталась утопиться в ванне, тащит меня за руку в
центр вестибюля. Где я? Что? Ах, да! Новогодний капустник! П.! Только
что я разговаривал с Леною, манил ее Ностальгией. Все дергается у меня
перед глазами: колонны, шторы, фотографии на стенах, макеты под
стеклом, пьяные лица актеров. Вот и она, Лена, отплясывает с
гигантского роста радистом: весела, жизнерадостна, капельку под газом.
Нет, мои мрачные фантазии, пожалуй, впору ей не придутся. А придутся -
тем хуже для нее! Или все-таки лучше? Умереть? Гнить здесь, в
заштатном П., без ролей? Так или иначе, я в решение подобных задач
вмешиваться не намерен!
продолжаю следить оттуда за Леною. Все-таки она сильно мне нравилась,
и я ловлю себя на автоматическом, подсознательном употреблении
плюсквамперфектума. Неужели пришла пора распрощаться?
ручки мнет, прорывает рыхлую жатую бумагу. Я лет сто не сочинял стихов
и впредь не собираюсь, но сейчас сонет получается сам собою,
практически без помарок: