Чтение 71–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- Премного! - невозмутимо благодарит Качалов.

И умело откупоривает бутылку за бутылкой.

- С каким удовольствием, Васенька, ты их откупориваешь. Смотреть любо.

Гости и хозяева принимаются за раков.

Стопки то и дело наполняются шипящей водицей на сахарине.

Через самое короткое время Качалов говорит:

- Прошу прощения.

И выходит из-за стола.

- Ты это куда, Василий Иванович? - дрожащим голосом интересуется
Литовцева.

- Прошу прощения, по надобности.

Качалов уходит.

Возвращается.

С аппетитом ест раков. Но... минут через десять опять поднимается со
стула.

- Ты, Василий Иванович, что-то постарел. Больно уж часто бегаешь.

- Вероятно, Нина, это из-за лимонада. С непривычки, видишь ли.

Супруга беспокойно ерзает на стуле:

- Уж лучше б нарзану купили.

- А еще лучше бы, Ниночка...

Литовцева перебивает:

- Ваших советов, Василий Иванович, не спрашивают.

- Молчу.

- Ты же сама, Ниночка, распорядилась, - оправдывается огорченная хозяйка.

- Откуда же я знала, что он так разбегается от лимонада.

Пыжова ворчит:

- Проклятые раки! Работы с ними не оберешься! Пропади они пропадом!.. А
ну-ка, хозяюшка, дай мне еще рачка.

На ее тарелке целая гора красных панцирей, разодранных клешней,
выпотрошенных животов и длинных морд с черными выкатившимися глазами,
похожими на крупную дробь.

Качалов опять величественно удаляется.

- Третий раз за какие-нибудь полчаса! - презрительно фыркает супруга.

- Ниночка, не волнуйся, - успокаивает Пыжова. - Это полезно.

- Просто-напросто старческое недержание. Больше, Василий Иванович, тебе
не дам ни глотка.

Она говорит ему и "вы" и "ты". По настроению. А сын Дима - называет отца
"Вася". Это тепло, это дружески. С Василием Ивановичем легко и сыну дружить.

Вслед за Качаловым робко выхожу и я.

- И ты туда же! - еще презрительней фыркает Литовцева.

- Оля говорит, что это полезно.

- А почему мы не бегаем? Выпили-то лимонаду не меньше вашего!

- У вас, Ниночка, все еще впереди.

А в коридоре моим глазам представляется зрелище, достойное богов: Василий
Иванович, подойдя на цыпочках к вешалке, вынимает из бокового кармана
демисезонного пальто плоскую бутылку сорокаградусной старки и прикладывается
к ней.

- Вася, - шепчу я просительно, - угости.

- А-а-а! Добро пожаловать! Глотни, мой друг, глотни. У меня в левом
кармане вторая имеется. Да и Мартышону своему шепни на ушко. А уж Ольга
пусть лимонад пьет. Ее проучить надо. За бессердечие.

Раки съедены.

Пыжова, облизываясь, бранится:

- Вот звери! Все десны о них расцарапала! И язык в кровавых ранах! А еще,
Нюшка, нет ли рачка?

- Сейчас рябчиков принесу.

- Что? Рябчиков? Еще до седьмого пота работать? Тоже.. хозяева... на наши
головы! А брусничное варенье для рябчиков найдется?

- Найдется! - гордо отвечает хозяйка.

Это ее третий "прием" в жизни.

- Странно... в таком доме и вдруг нашлось!

- Знаете ли, друзья мои, я собираюсь уходить из Художественного театра, -
говорит Качалов, обсасывая ножку рябчика.

- Куда ж это ты уйдешь, Василий Иванович? Кто тебя возьмет? Не смеши! -
трясет плечиками Литовцева.

- Да вот... на эстраду уйду.

- Кхэ-кхэ, Качалов - эстрадник! Чудная картина!

- Н-да, Нина, эстрадник. По крайней мере с чем хочу, с тем и выступаю. И
отбирать у меня режиссер ничего не станет. Им ведь, Нина, ты будешь. Для
эстрады-то. И авторы у меня найдутся неплохие: Толстой, Достоевский, Пушкин,
Шекспир, Байрон, - и ролей ни у кого не просить. Что хочу, то беру. Вот и
Ричарда, вероятно, сыграю. Ведь мечтыто о нем второе десятилетие.

Пыжова спрашивает:

- Ты это серьезно, Вася, на эстраду собрался?

- Очень. А ты возражаешь?

- Да.

- Почему?

- Потому, что ни Качалов не может уйти из Художественного театра, ни
Художественный театр от Качалова. История вас связала.

- Вздор! Историю делают сами люди.

Нужды нет говорить, что сразу же после первого общественного просмотра
"Трех сестер" вся нелепость замены Качалова Болдуманом стала явной и
бесспорной.

Качалов усердно посещал генеральные репетиции, заходил после каждого
действия в уборную Болдумана и давал ему советы - умные, тонкие и
дружелюбные.

На другой день Пыжова и Никритина полувозлежали на нашей неперсидской
тахте. Я сидел на подоконнике, заложив ногу на ногу.

Они болтали о женщинах. О Дункан, Об Алисе Коонен, о Зинаиде Райх.
Прислушиваясь одним ухом, я подумал: "Удивительно! Они еще ни разу..." И в
то же мгновение Пыжова спросила:

- А сколько лет Коонен?

Я обрадовался: "Вот теперь все в порядке - самый волнующий вопрос задан!"

Никритина вздохнула:

- Не знаю, право. Но, несомненно, я скоро догоню ее. Алисе, видишь ли, с
каждым годом делается все меньше и меньше, а мне, как идиотке, прибавляется.
Это кошмар какой-то!

- А сколько лет Айседоре Дункан? - спросила меня Пыжова.

- Этого, Оля, не знает даже Британская энциклопедия, которая знает все.

Пыжова уверенно сказала:

- Самое глупое устраивать тайну из своего возраста. Надо ляпать
начистоту! Не убавляя! Тогда и публика прибавлять не будет. Она не очень-то
добрая, эта публика. Морщинки актрис в бинокль подсчитывает.

- К тому же, - добавил я, - слава здорово старит. Вот хохлушки из Полтавы
будут говорить: "Эта Никритина при Февральской революции уже была
знаменитостью!"

- Ужас!.. А мне в Полтаве шестнадцать лет было!

- Семнадцать, Нюшенька.

- Отстань! Это безразлично.

- Моя теща, - продолжал я, - к счастью, не актриса. А попробуйте узнайте
у нее год рождения!

- У-у! Мама сразу ответит: "Зачем вам это надо? Вы, что ли, хотите из
меня борщ варить?"

- Вот сумасшедшая старушка! Прости, пожалуйста, Нюша, - сказала Пыжова.

Я очистил для женщин по мандарину и, угостив их, спросил:

- А сколько тебе, Оля?

Пыжова побледнела.

- Ты в каком году родилась, голубка?

- Вот в каком! - прошипела Пыжова.

И, сверкнув через очки разноцветными глазами, показала мне крупную дулю.

- Ну и хам же у тебя муж, Никришка!

И, прижавшись щекой к ее щеке, Пыжова сказала:

- Ты, Нюшка, молодая женщина, а я... - И поправила очки на носу. Она еще
не привыкла к ним. дая женщина". А я "еще моло- Это очень тонко сказано,
Оля!

- Запиши. Пригодится для будущих мемуаров.

- Для этого, Оля, у меня существует голова. Записную книжку потерять
можно.

- Голову тоже.

- Сколько лет Василию Ивановичу? - спросила Никритина.

- Наш Васенька собирается Чацкого играть. Вот и считай. Чацкому-то
сколько? Столько будет и Качалову. Эти проклятые мужчины вечно молоды.
Семидесятилетние женятся на двадцатилетних, и никто не хихикает. А когда
прелестная Дункан влюбилась в вашего Сережу... Э!.. И почему, Никриша, мы с
тобой не мужчины? Вот бы распушились!

- Бодливой корове, Ольга, Бог рог не дает.

Когда Пыжова ушла, я сказал:

- Ольга очень быстро стареет.

- Ты находишь?

- Быстро, как газета.

- Это потому так кажется, что она стада носить очки.

- Может быть.

- Хотя они к ней идут. Правда, Длинный?

- Ты думаешь, теперь она будет стареть помедленней?

- Надеюсь.

- Пусть бы старела, как толстый журнал. Хотя бы, как толстый журнал.
Иначе уж очень грустно.

- А я?..