выполняют свою кровавую работу так же старательно, как если бы они пилили
дрова или делали детские игрушки, - эту безусловную для меня истину я никак
не мог донести до сознания Холта. Тут уж он бунтовал, ему это казалось
недостаточно эффектным и вдобавок совершенно не соответствовало тому, чему
он научился на пятнадцати своих фильмах ужасов и убийств. Он не верил, когда
я говорил, что совершен[349] но нормальные люди так же старательно
уничтожают евреев, как в иных условиях старательно занимались бы
бухгалтерией. После окончания всего этого хаоса они снова станут санитарами,
владельцами ресторанов и министерскими чиновниками, не испытывая при этом ни
малейшего раскаяния в содеянных преступлениях, и постараются быть хорошими
санитарами и владельцами ресторанов, будто всего происходящего не было и в
помине, а если и было, то полностью исчерпывалось и искупалось магическими
словами "долг" и "приказ". Это были первые автоматы автоматического века,
которые, едва появившись, опрокинули законы психологии, до сих пор тесно
переплетавшиеся с эстетическими законами. В созданном ими мире убивали без
вины, без угрызений совести, без чувства ответственности, а убийцы были
самыми уважаемыми гражданами, получавшими дополнительный шнапс, высшие сорта
колбасы и наградные кресты не за то, что они были убийцами, а просто потому,
что у них была более напряженная работа, чем у простых солдат. Единственной
человеческой чертой, делавшей их похожими на всех прочих, было то, что
своими привилегиями они пользовались без тени смущения, ибо никто из них не
горел желанием идти на фронт, а когда начались планомерные бомбежки и
опасность нависла даже над провинциальными городками, отдаленные
концентрационные лагеря оказались наиболее надежным убежищем по двум
причинам: во-первых, потому что они были расположены на отшибе, и во-вторых,
потому что враг, не желая уничтожать противников режима, тем самым был
вынужден щадить и палачей.
"Никто нам не поверит, никто! У нас должен быть ко всему гуманный подход! И
бесчеловечное должно иметь человеческую подоплеку".
сцену, где бы не было и намека на человечность: лагерь рабов германской
индустрии. Холт не имел об этом ни малейшего представления. Он исступленно
цеплялся за свою старую концепцию - палач всегда плохой человек. [350]
подготовлено и совершено не какими-то существами, спустившимися с Луны или с
другой планеты и изнасиловавшими страну, - нет, это были добропорядочные
немцы, наверняка считавшие себя достойными представителями германской нации.
Я втолковывал ему, что смешно предполагать, будто все генералы Германии были
настолько слепы и глухи, что ничего не знали о каждодневно совершавшихся
пытках и убийствах. Я объяснял ему, что самые крупные промышленные концерны
страны заключали соглашения с концентрационными лагерями на поставку дешевой
рабочей силы, то есть попросту рабов, которые работали до потери
трудоспособности, а затем их прах вместе с дымом вылетал из труб
крематориев.
несчастных истерзанных рабах. Эти фирмы даже построили филиалы своих заводов
близ концентрационных лагерей, чтобы сэкономить на транспорте. Раз это
полезно немецкому народу, значит, справедливо - вот их принцип.
этому не поверит!
расценен как фильм самого низкого пошиба, лживый и жестокий. В четырнадцатом
году еще было можно делать фильмы о зверствах немцев в отношении женщин и
детей в Бельгии. А сейчас - нет.
это правда, но ставить такие фильмы нельзя, потому что никто этому не
поверит?
танцу", которое взял Веллер. [351]
мне комиссионные.
неделю перепродал, положив себе в карман тысячу долларов. Это воодушевило
его. Он приобрел еще одну небольшую картину и опять заработал на ней - на
этот раз две тысячи.
мне было ясно: в Калифорнии я не останусь. Несмотря на все, я жил в каком-то
удивительном вакууме.
убеждался в том, что не смогу остаться в Америке, тем сильнее меня тянуло
назад, в Нью-Йорк. За эти недели я открыл в себе какую-то лихорадочную
любовь к этому городу, которая, по-видимому, объяснялась тем, что с каждым
днем я все яснее понимал: моя жизнь в Нью-Йорке - это передышка на пути в
неизвестность. Я делал огромные усилия, чтобы побольше заработать, потому
что знал: деньги будут мне необходимы, и я не хотел страдать из-за их
отсутствия. Поэтому я остался здесь даже дольше, чем требовали съемки.
пока клюнет рыба. В последние недели съемок я заметил, что Холт и Веллер
обращаются ко мне только по поводу каких-то незначительных мелочей, но к
сценарию меня и близко не подпускают.
разбираются. Да так, собственно, и должно было бы быть - ведь оба они были
евреями, а я нет, хотя в конце концов какое это имеет значение. Они мне
верили только до определенного момента, потом появились сомнения, так как
считали меня арий[352] ским перебежчиком, который жаждет мести, сам хочет
оправдаться и потому преувеличивает и фантазирует.
Наташу. О Вас она мало что могла рассказать, она думает, что в Нью-Йорк Вы
уже не вернетесь. Наташа шла в театр с владельцем "роллс-ройса". Как
поживает Кармен? Я ничего о ней не знаю".
круглой, что все время смещается горизонт. Когда-то моей родиной была
Германия, затем Австрия, Франция, в общем - Европа, а вслед за тем -
Америка, и всякий раз та или иная страна становилась моей родиной только
потому, что я покидал ее, а вовсе не потому, что жил в ней. Она появлялась
вдруг на горизонте как моя новая родина. Такой новой родиной неожиданно
оказался Нью-Йорк, возникший вдруг на горизонте, а когда я вернусь в
Нью-Йорк, на горизонте может возникнуть Калифорния. Почти как в песне
Шуберта "Скиталец": "А счастье там, где нас с тобою нет".
встретился с ней. Ничто, казалось, там не изменилось.
со мной?
оглядела меня. - А вы похорошели, Роберт.
загорелый? [353]
могу сводить вас к "Романову".
сидевшие в ресторане "Романов", по всей видимости, ничуть ее не
интересовали:
заметил, что у нее кроме всего еще и прелестный зад.
Иначе вы не пришли бы ко мне.
Макбет.
Особенно здесь. В конце концов, все женщины похожи одна на другую.
женщины не должны так считать.
поехала в Голливуд, то требует, чтобы я вернулась. Я не вернусь. Здесь
тепло, а в Нью-Йорке снег.