сказал мне фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: -
Вторую ногу, может, и не трогать, доктор. Марлей, знаете ли,
замотаем... а то не дотянет до палаты... А? Все лучше, если не
в операционной скончается.
силой.
Полутруп лежал неподвижно. Правая нога была забинтована гипсом,
и зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте
перелома.
гигантский провал - треть ее тела мы оставили в операционной.
видел, как по стене прокралась растрепанная мужская фигура и
издала сухой вопль. Но его удалили. И стихло.
спросила Анна Николаевна. - Очень, очень хорошо... Не хуже
Леопольда...
"Дуайен".
Лукича и у Пелагеи Ивановны - заметил в глазах уважение и
удивление.
приказ я фельдшеру, и он почему-то вместо "хорошо" ответил
почтительно:
докторской квартиры. Дом молчал.
постарел как-то... Складка над переносицей... Сейчас
постучат... Скажут "умерла"...
стук...
???
В окне сиял один из первых зимних дней.
черты лица правильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся.
красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу
красной каймой.
устроят протез, искусственную ногу.
выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным
красным вышитым петухом. Так вот что она прятала под подушку на
осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на столике.
у нее стало такое лицо, такие глаза, что я взял...
странствовало со мной. Наконец обветшало, стерлось,
продырявилось и исчезло, как стираются и исчезают воспоминания.
Аксиньи, конторщик Пальчиков, проживающий в Шалометьево,
влюбился в дочь агронома. Любовь была пламенная, иссушающая
беднягино сердце. Он съездил в уездный город Грачевку и заказал
себе костюм. Вышел этот костюм ослепительным, и очень возможно,
что серые полоски на конторских штанах решили судьбу
несчастного человека. Дочка агронома согласилась стать его
женой.
после того как отнял ногу у девушки, попавшей в мялку для льна,
прославился настолько, что под тяжестью своей славы чуть не
погиб. Ко мне на прием по накатанному санному пути стали ездить
сто человек крестьян в день. Я перестал обедать. Арифметика -
жестокая наука. Предположим, что на каждого из ста моих
пациентов я тратил только по пять минут... пять! Пятьсот минут
- восемь часов двадцать минут. Подряд, заметьте. И, кроме
того, у меня было стационарное отделение на тридцать человек.
И, кроме того, я ведь делал операции.
вечера, я не хотел ни есть, ни пить, ни спать. Ничего не хотел,
кроме того, чтобы никто не приехал звать меня на роды.
раз пять.
переносицей легла вертикальная складка, как червяк. Ночью я
видел в зыбком тумане неудачные операции, обнаженные ребра, а
руки свои в человеческой крови и просыпался, липкий и
прохладный, несмотря на жаркую печку-голландку.
фельдшера, фельдшерицу и двух сиделок. Останавливаясь у
постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек,
я выжимал из своего мозга все, что в нем было. Пальцы мои
шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел на зрачки, постукивал
по ребрам, слушал, как таинственно бьет в глубине сердце, и нес
в себе одну мысль - как его спасти? И этого - спасти. И этого!
Всех.
снега, а кончался при желтом мигалии пылкой лампы свете снега,
а кончался при желтом мигании пылкой лампы "молнии".
я сам себе ночью. - Ведь этак будут ездить на санях и в январе,
и в феврале, и в марте."
Н-ском участке полагается и второй врач.