Чтение 72–й страницы книги ~Генерал и его армия~

исподволь, в час по чайной ложке, и выйдет само собою, что все кругом
карьеристы и шкурники, один ее Фотя - талант и храбрец, которого ценить не
умеют. Это у нее так славно получалось!
У нее много чего получалось хорошо, а ведь, кажется, и не так умна
была. Однако ж ума этого хватило, чтоб заставить его когда-то, притом
издали, споткнуться об ее лицо. Кажется, впервые он задумался всерьез, что
за таинственное существо связало с его жизнью маленькую свою жизнь.
Таинственное это существо, Маша Наличникова, произрастало в деревне близ
Вышнего Волочка, верстах этак в тридцати, а по другую сторону того же
Волочка, и на таком же почти расстоянии, дислоцировался тогда его полк.
Каким таким чудом они могли бы встретиться? Но все дело в том, что деревня
ее была не просто глушь, но глушь с обидою на железную дорогу, проходившую
вблизи, на магистраль Москва - Ленинград, глушь с завистью к поездам,
проносившимся мимо их полустанка, на котором не всякий-то местный поезд
останавливался, к спальным вагонам, освещенным то вечерним оранжевым, то
ночным синим светом, из которых вылетали душистые окурки и дерьмо из
уборных. Развлечением было прогуляться до полустанка, там в буфете посидеть
с пивом, закусить бутербродами с заветренной черной икрой, а Вышний Волочок
был уже просто праздником, о котором вспоминалось неделями. И таинственное
существо задумалось, как из этих праздников перенестись в другую жизнь,
которая год за годом проносилась мимо. Услышанные в школе слова
основоположника насчет "идиотизма деревенской жизни" запали ей в душу и уже
не могли быть вытравлены позднейшими уверениями о высокой духовности
"раскрепощенного советского крестьянства" - в них лукаво прочитывалось
именно "закрепощение", и в самом воздухе реяло, что надвигается нечто
неотвратимое, и этого идиотизма еще должно прихлынуть, так что от него уже
будет не избавиться. Еще пока можно было ей, беспаспортной, проявив
некоторое упрямство, отпроситься на какую-нибудь великую стройку, но ее
страшили рассказы вернувшихся оттуда в ее представлении с этими стройками
нерасторжимо связалось житье на голом энтузиазме, в грязном и тесном
общежитии, с клопами и вшами, с пьяными гитарными переборами во всякое время
суток, грубая, уродующая женщину одежда и неженски тяжелый труд, с
производными от него неизлечимыми женскими недомоганиями, драки и
поножовщина, приставания, насилия и аборты, которые в девяти случаях из
десяти кончались гибельно. А еще, рассказывали, могло быть и так, что
лагерную жизнь строителей в одночасье обносили колючей проволокой и на
вышках поселяли часовых с винтовками, которые должны были этот лагерь
охранять от тех романтиков, кто попытался бы из него бежать... Насколько все
это правда, она не знала. Но знала, что живет в стране величайших
возможностей, где возможно все.
Был и второй путь - и все чаще она, девятнадцатилетняя, думала о нем,
сознавая и цену себе, и что цена эта с каждым годом возрастала, но не
беспредельно, а где-то должна была достичь своего пика и дальше пойти на
снижение. Этот момент надлежало ей точно угадать, чтобы тут как раз и
встретить того, кто сильной своей рукой выведет ее отсюда - в свою неведомую
жизнь. И она принялась набрасывать в своем воображении облик своего
избранника, а точнее того, кто избранницей сделает ее. Она ему не пожалела
роста и ширины в плечах, годков отвела ему на шесть больше своих - ибо на
семь было бы уже многовато, вернее старовато, а младше того был бы уже почти
сверстник, а сверстников она, как многие девицы, презирала, - она его одела
в командирские шевиотовые гимнастерку и галифе, перепоясала скрипучими
ремнями, обула в хромовые сапоги со шпорами, и в подчинение ему дала
эскадрон, лицом наделила полнеющим и значительным, голову обрила "под
Котовского", а для некоторого гусарства, подумавши, провела ему по верхней
губе ниточку усов. Получился у нее вылитый Фотий Кобрисов. Впрочем, как
потом выяснилось, она не целиком его выдумала, а однажды увидела в Вышнем
Волочке на бульваре, и сразу он ей понравился, и она стала думать в том
направлении, как до него добраться да присушить его, чтобы не смог увильнуть
от предназначенного им обоим судьбою. И оружием в нелегком этом предприятии
выбрала она - семечки.
Земли вокруг Вышнего Волочка не так обильно поливаемы солнцем, как
Украина, где волнуются желтые моря подсолнухов, но уж если кто их взрастил у
себя, то может реализовать их быстрее и подороже, нежели украинцы. Маша
Наличникова с подругами установили свои мешки на притоптанной земле близ
вокзала, и торговля у них пошла хорошо. Также безостановочно, как лузгаются
семечки, они отмерялись стаканом и ссыпались кому в кулечек, тут же ловко
сворачиваемый из газеты, а кому в подставленный карман. Часа через полтора
они все и распродали и, поместивши выручку в прелестные сейфы - кто за
чулок, а кто за лифчик, - направились поискать ей достойное применение. Не
так много было в этом городе соблазнов - сходить в кино на фильму "Катька,
Бумажный ранет", накушаться мороженого от души и еще в запас, упиться до
икоты лимонадом или яблочным суфле, покататься на карусели в парке,
пострелять в тире - и посчитать себя вполне удоволенными. Маша Наличникова
этих соблазнов избежала. Маша Наличникова явилась в фотоателье с картинкой
из журнала, изображавшей Юлию Солнцеву в кино "Аэлита". Прекрасная
шлемоблещущая марсианка Аэлита, полюбившая землянина-большевика, тоскующая в
межпланетной пустыне о своей несбывшейся и не могшей сбыться любви, смотрела
в три четверти и слегка вверх, и выражение лица имела надмирное, которое
чрезвычайно нравилось Маше и с которым она находила лестное сходство у себя.
- Вот я хочу, как здесь, - сказала Маша.
Ей возразили было, что как же без шлема, не получится "как здесь", но
Маша настаивала, что шлем - это не главное, а главное - то выражение,
которое она сейчас состроит.
Мастер, похожий на старого композитора, с беспорядком в редеющей
шевелюре, ее понял и усадил так, что она свое выражение видела в зеркале.
Накрывшись черной накидкой, он надвинул на Машу громоздкий деревянный ящик,
прицелился, изящным округлым движением снял крышечку с объектива и, выждав
одному ему ведомую паузу, надел ее. Он сказал, что у него выйдет "даже
лучше, чем здесь", что было воспринято Машей охотно и с душевным трепетом.
Он был очарован моделью и заранее попросил разрешения выставить Машин
портрет в витрине. Маша неохотно согласилась, но, когда он стал ей
выписывать квитанцию, она его огорчила, не пожелав зайти через неделю
посмотреть пробные отпечатки.
- Да чо ж там смотреть? - сказала она. - Я ж вижу - мастер. Приехать я
не смогу, в Москву меня вызывают на два месяца. Вы лучше по почте пришлите,
мне куда надо перешлют.
- Но мало ли что, - сказал мастер. - А вдруг вы моргнули?
- Я, когда надо, не моргаю, - ответила Маша.
Он записал ее адрес, чего Маша и добивалась маленькой своей хитростью.
В этот день она посетила еще три ателье, расположенные на том же бульваре, и
там тоже расставила капканы. Хотя бы в один из них командир эскадрона должен
был попасться. Маша поскромничала, он попался во все четыре.
Небрежный прогулочный его шаг по бульвару сбился тотчас, едва он скосил
глаза на витрину. Снятая в три четверти справа, смотрела мимо него
прекрасная Аэлита. Надмирный взор ее был отуманен любовью, но адресован
кому-то другому, располагавшемуся за срезом кадра, - это и досадно было, и
горячило воображение. С большой неохотой оторвавшись от магнетического лица,
он пошел дальше - и через
два квартала опять споткнулся о лицо чрезвычайно похожее, но только
отвернутое еще дальше от него. Теперь Аэлита показала ему свой левый
профиль, который выглядел еще надменнее и как-то более инопланетно. Впрочем,
исчерпав этот свой облик, она с ним рассталась для выражения чувств земных.
В третьей витрине он увидел ее запрокинутый фас, с блуждающими глазами лишь
какого-то "чуть-чуть", лишь полградуса недоставало, чтобы получился образ
женщины, поневоле уступающей натиску возлюбленного. На это невозможно было
спокойно смотреть мужчине, вся вина которого состояла лишь в том, что он
опоздал ко встрече. Командир эскадрона был уязвлен, расстроен, повергнут в
чувство гнетущее. Но витрина четвертая обнадежила его, здесь он увидел фас
наклоненный, с глазами, стыдливо опущенными долу, со смиренным пробором в
строго расчесанных волосах здесь превыше всего ставились девичья честь,
целомудрие, скромность, и давалось понять, что еще не все для него
потеряно...
Он кинулся узнавать, кто она, эта девушка, он умолял и брал фотографов
за грудки ему отвечали, что здесь занимаются искусством, а не
сводничеством он настаивал, что его воинская часть давно охотится за этой
знаменитой ударницей, чей снимок они увидели в местной газете и загорелись с
нею переписываться его не стали уличать в несуразице и предлагать ему в
газету же и обратиться красного командира поняли как надо и пошли ему
навстречу - знаменитую ударницу земледелия и животноводства, проживающую
там-то и там-то, зовут Марья Афанасьевна Наличникова.
В ближайший же выходной по селу проскакал и двое верховых. Они скакали
уверенной рысью, разбрызгивая жирную весеннюю грязь, и спешились у избы
Наличниковых. Вошедший первым, с красным бантом на широкой груди и ниточкою
усов по верхней губе, смущаясь, напомнил Маше, случайно одетой в самое свое
нарядное, что комсомол является шефом Красной Армии, и вот они с товарищем
налаживают смычку с молодежью окрестных сел, и вот порекомендовали им в
первую голову познакомиться с активисткой Машей Наличниковой. "Ври дальше, -
подумала Маша, - так сладко ты врешь!". В свой черед, она возразила обоим
товарищам, что они ошибаются, комсомол шефствует не над Красной Армией, а
над Краснознаменным Военно-Морским Флотом, и, кстати, от морячков, которые
тут поблизости в отпуске оказались, пришла ей уже целая пачка писем, с
предложениями несерьезными - руки и сердца, а если говорить о серьезном
общении, то она прямо не знает, когда и время-то найти для этой смычки, все
дела, дела... Усатенький был смущен и не нашелся что сказать, но выручил
товарищ, который пригласил Машу посетить их воинскую часть с лучшей ее
подругой и совершить прогулку на конях, которые у морячков навряд ли
имеются. Был здесь момент, для Кобрисова опасный: Маша могла обратить
внимание не на него, а на товарища, и это было бы досадным и, может быть,
непоправимым уроном. Но Маша, отвечая на приглашение согласием, обратилась
именно к нему, и сделала это даже подчеркнуто. Несколько позже призналась