из небольших стран. Все эти "ориентации", "лиги" и "орбиты" заполняют
дипломатическую переписку и газетные передовые того времени.
вероятностью можно предположить, что он совершенно презирал балканские
государства вообще. Все они были монархиями, но еще не очень давно были в
рабстве у турок. В Румынии, Греции, Болгарии, по крайней мере, были монархи
из "хорошего дома": выписанные из-за границы Гогенцоллерны, Виттельсбахи,
Кобурги. В Сербии же царствовал Бог знает кто: правнук гайдука, какого-то
Черного Георгия. Быть может, "сербофобом" Берхтольд стал больше по методу
исключения: Вильгельм II был в родстве с румынским и греческим королями и
лично благоволил к ним.
сербского правительства: как говорили, Пашич в молодости был близок к
Бакунину и будто бы был в Швейцарии его "любимым учеником", -- иными
словами, это был просто разбойник. За несколько месяцев до войны Пашич
отправился в Петербург и там просил для королевича Александра руки одной из
великих княжен. "Царь с улыбкой мне ответил", 361 -- докладывал Пашич, --
"что возражений не имеет, но что у него правило: предоставлять детям самим
выбор. Когда же я выходил, царь проводил меня до двери и подчеркнуто,
повторно просил кланяться королю".
брак, и он мог только изумленно негодовать: если дочь русского царя выходит
за Карагеоргиевича, то это конец мира. Тогда же, по горячей просьбе "ученика
Бакунина", царь почти согласился подарить Сербии 120.000 русских винтовок.
По тем временам, это могло считаться действием недоброжелательным в
отношении Австро-Венгрии. Но граф Берхтольд тогда еще никак не собирался
воевать.
Франца-Фердинанда было лишь поводом для мировой войны. Настоящие причины
были совершенно другие: "англо-германское экономическое соперничество",
"борьба за рынки", "внутренние противоречия капиталистического строя" и т.
п. Однако, при чтении почти простодушной переписки государственных людей
того времени просто напрашивается другой вывод: Сараевское убийство было не
поводом, а именно причиной катастрофы. О "борьбе за рынки" они не писали и
не говорили, а о "внутренних противоречиях капиталистического строя" и не
слышали: быть может, даже таких слов не знали.
узнал второй по значению неврастеник Европы, с ним мгновенно произошла
совершенная перемена. Сразу исчезли его прежние мысли о лиге, сложные и
глубокие дипломатические проекты. Он принял твердое решение: надо начать
войну, начать ее возможно раньше, лучше всего немедленно. При этом он точно
забыл о соблазнительных проектах Гетцендорфа. Начальник генерального штаба
хотел присоединить к империи всю Сербию; Берхтольд тотчас после Сараевского
преступления совершенно перестал об этом думать. Он объявил сначала
сослуживцам, затем германским политическим деятелям, несколько позднее, в
пору 362 ультиматума, правительствам всех стран, что Австро-Венгрия ни о
каких аннексиях не думает. Она готова гарантировать неприкосновенность
сербской территории (за исключением разве очень незначительных пограничных
пунктов, -- да и на этом он не настаивал). Таким образом отпадала и та цель
войны, которую ставил себе Гетцендорф и которая с его точки зрения была
разумной (он сам слушал с изумлением эти заявления министра иностранных
дел). Теперь единственная цель Берхтольда заключалась в том, чтобы
поддержать и поднять австро-венгерский престиж, проучить Белград, положить
конец террористическим действиям и страшному призраку Великой Сербии. Все
его действия от дня убийства эрцгерцога до ультиматума имели целью войну и
только ее. По своему они были порою хитры, как бывают хитры поступки
сумасшедших. Он довольно искусно влиял и на Тиссу (всЈ еще носившегося с
Болгарией) и особенно на Вильгельма, без согласия которого, разумеется, и
думать о войне не приходилось.
благодушном и миролюбивом настроении. Германия процветала, -- этого никто не
мог отрицать, даже социал-демократы. Трон Гогенцоллернов был так прочен, что
мысль об его возможном и близком падении просто не могла возникнуть у
здорового человека. Вильгельм чувствовал себя и физически хорошо. За год до
войны он выдал замуж дочь, на свадьбу приехали русский царь и английский
король, свадебные торжества были не только пышные, но и очень веселые,
отношения между тремя монархами были самые дружеские, немногочисленные
политические разговоры сошли без малейших разногласий. Император
полувопросительно сообщил своим гостям, что турки просят его прислать
германскую военную миссию для обучения турецких войск; оба гостя признали
это совершенно естественным, а царь сверх того посоветовал туркам как можно
лучше укрепить линию Чаталджи на случай, если болгары пожелают захватить
Константинополь (они все трое сходились в нерасположении к Фердинанду
Болгарскому; в частности, Вильгельм II совершенно не переносил своего
будущего союзника). 363
королю, и не собирался подражать Фридриху и Наполеону. Его посол в Вене
Чиршки доложил о каких-то опасных планах Австро-Венгрии. Император
справедливо написал на полях доклада: "Совершенное сумасшествие! Ведь была
бы война!"
к его яхте неожиданно подошла шлюпка. У руля стоял адмирал Мюллер, высоко
держа в руке какую-то бумагу. Причалить было трудно. Мюллер положил бумагу в
портсигар и бросил на борт. В ней было сообщение об убийстве эрцгерцога.
берегу. Разумеется, его волнение и негодование понятны. Весь мир был
потрясен и почти весь мир возмущен сараевским делом. Вильгельм вдобавок
сердечно любил эрцгерцога и его жену. Совсем недавно он их посетил в
Конопиште, и их давняя дружба еще окрепла. Но и политическое настроение у
Вильгельма совершенно изменилось с такой же быстротой, как у Берхтольда:
пора обуздать Сербию, надо поддержать престиж центральных империй, пусть
будет война. Разница заключалась в том, что австрийский министр иностранных
дел был неврастеник с внешней стороны довольно холодный и сдержанный; кроме
того, Берхтольд был очень связан; он должен был считаться с Францем-Иосифом,
с Тиссой, со многими другими. Вильгельм же у себя был почти всемогущ,
никаких сдерживающих начал у него никогда не было.
что, по его сведеньям, двенадцать сербских террористов отправились в Вену:
хотят на похоронах эрцгерцога убить и германского императора. Возможно, эти
сведенья были верны, но, может быть, он их просто сочинил, чтобы усилить
ярость Вильгельма. Этой своей цели достиг. Повидимому, не хотел также, чтобы
император встретился с Францем-Иосифом. Германские министры советовали
императору не ездить на похороны. Он и не поехал. Писал на докладах
резолюции, которые два по крайней мере историка назвали психопатическими.
Называл всех сербов 364 убийцами и бандитами. Говорил, что благодаря им в
большой опасности самый принцип монархии и что прежде всего русский царь
обязан теперь поддерживать Австро-Венгрию, а никак не "сербских цареубийц".
Когда тот же его посол Чиршки стал предостерегать Берхтольда от слишком
поспешных мер, Вильгельм написал на полях доклада: "Кто ему это поручил? Это
очень глупо! И это совершенно его не касается!.. Пусть Чиршки сделает мне
удовольствие и бросит все эти глупости. С сербами надо покончить и возможно
скорее. Это само собой разумеется, это банальные истины".
совсем "само собой разумеется". Разгром Сербии никак не мог бы прекратить
действия сербских террористов; напротив, он, наверное, им способствовал бы.
"Престиж", "дипломатическая победа" были всЈ равно обеспечены, так как в
Белграде шли на всевозможные, даже "унизительные", уступки. Момент для
европейской войны был весьма для Германии невыгодный, во всяком случае в сто
раз менее выгодный, чем в 1905 году, когда Россия была занята войной на
Дальнем Востоке, а нейтралитет Англии был совершенно обеспечен. Но возможно,
что никто и не хотел ему это говорить. Не только в Берлине, но и в Европе
вообще было у людей, особенно у образованных, странное чувство: мир,
конечно, прекрасная вещь, но не будет большой беды, если и возникнет война,
-- ново, занимательно, наша возьмет, нет худа без добра. Это никак не
означало, что люди хотели войны. Но без этого смутного, полусознательного
чувства, война была бы невозможна, несмотря на Берхтольдов и Гетцендорфов
разных стран, центральных и не-центральных.
генералов. Они думали, что будет большая беда, если война не возникнет.
Адмирал Гаус, командовавший австрийским флотом, спрашивал на Балльплатц: "Не
можете ли вы устроить нам войну?" ("Können Sie uns den Krieg nicht
arrangieren?"). Начальник германского генерального штаба Мольтке говорил
своему австро-венгерскому собрату: "Отклоните новые авансы Англии, ставящие
себе целью поддержание 365 мира. Оставаться твердой перед лицом европейской
войны это последний шанс спасения Австро-Венгрии. Германия ее поддержит без
условий". Мольтке не имел ни малейшего права давать Гетцендорфу политические
советы. Гетцендорф не имел ни малейшего права отклонять или принимать
английские авансы. Но они, по крайней мере, знали, чего хотят. Штатские люди
и этого не знали и были в громадном большинстве совершенно растеряны.
которых каждый противоречил другим. Быть может выпивши, в разговоре с
британским послом Гошеном, назвал договор о нейтралитете Бельгии "клочком
бумаги". В трезвом виде сказать это было невозможно, хотя это было чистейшей
правдой: очень легко было понять, как это слово будет использовано против
Германии (разговор был вечером, канцлер, по донесению в Лондон Гошена, был в
"большой ажитации" и говорил безостановочно двадцать минут). Можно
предположить, что некоторую, не очень, конечно, большую, роль вино или
замученность невыспавшихся людей сыграла в те дни и в других странах.
Французский посол в Лондоне Камбон 30-го июля потребовал от британского
Сертаков Виталий
Бажанов Олег
Березин Федор
Прозоров Александр
Суворов Виктор
Распопов Дмитрий