чувствительное выражение, когда услышанный им звук повторился.
сказал Пексниф.
шум, но завод кончался в другого рода часах, и звук исходил от них. Крик
Чаффи, казавшийся во сто крат громче и страшнее по сравнению с обычной его
молчаливостью, огласил весь дом от чердака до подвала; и, оглянувшись, они
увидели Энтони Чезлвита, распростертого на полу, а старого клерка на коленях
рядом с ним.
воздуха; и все старческие вены и сухожилия на его шее и руках обозначились с
особенной резкостью, словно свидетельствуя о его возрасте и, в тяжбе с
природой, беспощадно требуя ему смерти. Страшно было видеть, как жизненное
начало, заключенное в его дряхлом теле, рвется вон, словно нечистый дух,
просясь на свободу и ломая свою темницу. Тяжело было бы смотреть и на
молодого человека в расцвете лет, если бы он бился с такой отчаянной силой;
но старое, дряхлое, истощенное тело, наделенное сверхъестественной мощью и
каждым движением противоречащее своему видимому бессилию, представляло
поистине страшное зрелище.
пустил больному кровь и дал лекарство; но припадок длился так долго, что
только после полуночи его уложили в постель, притихшего, но без сознания и
измученного.
землистые губы к уху мистера Пекснифа. - Счастье еще, что вы были тут.
Кто-нибудь может сказать, что это моих рук дело.
бледного лица. - Бывает ведь, что говорят. Как он теперь выглядит?
желал ему смерти. Как вы думаете, он очень плох?
случае если больной поправится, - сказал Джонао. - Не уезжайте, Пексниф. Раз
до этого дошло, я теперь и за тысячу фунтов не останусь без свидетелей.
возле кровати и больше уже не вставал - разве только иногда наклонял голову
к подушке и словно прислушивался. Так он и сидел неподвижно, хотя однажды в
эту унылую ночь мистер Пексниф очнулся от дремоты со смутным впечатлением,
что слышит искаженные слова молитвы, к которым странным образом
примешиваются какие-то вычисления.
увидеть его, придя в сознание, но как бы прячась за его спиной и только по
глазам мистера Пекснифа угадывая его состояние. Он, грубый деспот, который
так долго командовал всем домом, - боялся пошевельнуться, как трусливый пес,
и дрожал так, что колебалась самая тень его на стене!
оставив старого клерка возле больного. Люди сновали взад и вперед по улицам,
открывались окна и двери, воры и нищие выходили на промысел, рабочие
принимались за дело, торговцы отпирали лавки, полисмены и констебли стояли
на страже; все люди, кто бы они ни были, по-своему боролись за жизнь, но не
более упорно, чем один этот больной старик, воевавший за каждую песчинку в
быстро пустеющих часах с таким ожесточением, словно это была целая империя.
остаться здесь до конца. Вы увидите, я сделаю все как полагается.
возможности сказать против меня хотя бы слово, - возразил тот. - Я знаю,
люди будут болтать... Как будто он не стар и я каким-то чудом мог сохранить
ему жизнь.
друга, обстоятельства потребуют этого. Они молча доканчивали завтрак, когда
перед ними предстало видение, такое страшное, что Джонас громко вскрикнул и
оба они отшатнулись в ужасе.
опирался на плечо своего единственного друга, и на его мертвенном лице, на
окоченевших руках, в его тусклых глазах, начертанное перстом вечности даже в
капельках пота на его лбу, стояло одно слово - смерть!
как черты мертвеца. Одному богу известно, что он хотел сказать. Он как будто
произносил слова, но такие, каких никогда не слыхал человек. И это было
страшнее всего - видеть, как он стоит, бормоча что-то на нечеловеческом
языке.
кресло, и он опять будет здоров. Я говорил ему, чтоб он не обращал внимания.
Еще вчера говорил.
дверь настежь, дали вольному утреннему воздуху овеять его. Но ни весь
воздух, какой только есть на свете, ни все ветры, какие веют между небом и
землей, не могли бы вдохнуть в него новую жизнь.
пальцам не удержать более ни одной.
ГЛАВА XIX
проливает слезы над сыновней преданностью доброю мистера Джонаса
Чезлвит велел ему "не стесняться в расходах". Люди склонны думать дурно о
своем ближнем и подозревать его в самых низменных побуждениях, а потому
Джонас решил не подавать к этому ни малейшего повода. Пускай никто не
посмеет обвинять его в том, что он пожалел денег на отцовские похороны. Вот
почему впредь до окончания траурной церемонии Джонас избрал своим девизом:
"Денег не жалеть!"
должностному лицу по той же части, но на этот раз женского пола - сиделке,
няньке и исполнительнице разных безыменных услуг при покойниках,
рекомендованной тем же гробовщиком. Ее фамилия, как установил мистер Пексниф
по клочку бумаги, который держал в руке, была Гэмп, местожительство -
Кингсгейт-стрит, Верхний Холборн. И потому мистер Пексниф трясся в наемном
экипаже по булыжникам Холборна, разыскивая миссис Гэмп.
которая славилась пирожками с бараниной, и как раз напротив кошачьей мясной.
Репутация этих двух заведений поддерживалась на должной высоте
соответствующими вывесками. Домик был маленький, но тем более удобный,
потому что миссис Гэмп, которая была сиделкой по своему высокому призванию,
или, как смело утверждала ее вывеска, "повивальной бабкой". жила во втором
этаже, окнами на улицу, и ее нетрудно было разбудить во всякое время ночи,
бросая в окно камешки или черепки разбитой трубки, или же стуча в него
тростью; все это действовало гораздо лучше, чем дверной молоток, который был
устроен так, что будил всю улицу и даже поднимал по всему Холборну пожарную
тревогу, не производя ни малейшего впечатления в том доме, к которому имел
прямое отношение.
присутствуя при той церемонии, которую кумушки называют одним словом, всего
лишь в двух слогах выражающим проклятие, тяготеющее над сынами Адама.
Случилось так, что миссис Гэмп была нанята не на все время, а приглашена в
качестве знаменитости в самую критическую минуту, на помощь другой даме той
же специальности; оттого и вышло, что, как только все самое интересное
кончилось, миссис Гэмп вернулась домой и снова улеглась в постель. Так что
когда мистер Пексниф подъехал к дому в кабриолете, оконные занавески у
миссис Гэмп были задернуты, а за ними крепко спала сама миссис Гэмп.
велика; но он куда-то ушел, и лавчонка его была заперта. Ставни, конечно,
были открыты, и за каждым оконным стеклом по крайней мере одна малюсенькая
птичка в малюсенькой клеточке щебетала и прыгала, исполняя коротенький балет
отчаяния, и билась головой о потолок; да один несчастный щегол, живущий на
свежем воздухе перед красной виллой с его именем на входных дверях, качал
воду себе на питье, без слов умоляя какого-нибудь доброго человека бросить
ему в корытце на фартинг отравы. Однако дверь дома была заперта. Мистер
Пексниф подергал щеколду, потолкал дверь, причем надтреснутый колокольчик
издал самый унылый звон; и все же никто не явился. Продавец птиц был также и
брадобрей, а также и модный парикмахер; может быть, за ним специально
прислали из аристократической части города и он ушел брить какого-нибудь
лорда или завивать и причесывать какую-нибудь леди; так или иначе, здесь, в
собственной резиденции, его не было, не оставалось даже никаких ощутимых
следов его присутствия, которые могли бы помочь воображению посетителя,
кроме одной профессионального содержания гравюры, или эмблемы его призвания,
излюбленной среди его коллег, которая изображала весьма развязного
парикмахера, завивающего даму в весьма изысканном туалете перед большим
открытым фортепьяно.
было за дверной молоток, но при первом же двойном ударе из каждого окна по
всей улице высунулась женская голова; и не успел мистер Пексниф постучаться
еще раз, как целые полчища матрон (из которых многие и сами должны были в
скором времени побеспокоить миссис Гэмп) сбежались к крыльцу, крича в один
голос и с необычайным воодушевлением:
Афанасьев Роман
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Орлов Алекс
Афанасьев Роман