Чтение 72–й страницы книги ~Открытая книга~

блокнот, положил на каждый стакан по листочку - от пыли.

- Нет, похоже, - сурово возразил он. - И я уже вижу грешников, которые
будут гореть в аду. Будут - или я...

Он побледнел и стукнул кулаком по столу.

Все не ладилось в этот несчастный день. У меня были вызовы на два
участка, я просила Катюшу разбудить меня, как только начнет светать, а она
ошиблась или пожалела и разбудила, когда солнце уже стояло высоко. Голова
побаливала еще с вечера, я надеялась, что в дороге пройдет - так бывало, -
но не прошла. До самой Сухой Балки я старалась справиться с раздражением,
ежеминутно закипавшим в душе от жары, которая уже началась, от любой мелочи,
на которую еще вчера я не обратила бы никакого внимания.

Некого было даже спросить, где лежит трактористка Клава Борисова,
повредившая руку, как мне накануне сообщили с участка. Пусто было вокруг,
только знакомый дед-сторож спал в тени, под вагончиком, разморенный жарой. Я
привязала лошадь, зашла на кухню. Маленькая толстая кухарка мыла и с
грохотом швыряла на плиту жестяные тарелки. Я спросила у нее, где лежит
больная, она фыркнула: "Лежит?! По всему табору носится!", - но потом
все-таки провела к Борисовой.

Девушка лет восемнадцати, курносая, румяная, одна-одинешенька в большой
палатке, крепко спала, положив на грудь неумело забинтованную руку. Из
другой руки, свесившейся с постели, выпала и лежала на земляном полу
какая-то книга. Я вошла в палатку не через "дверь", а подняла полотнище, и
все простое хозяйство этой девушки открылось передо мной с неожиданной
стороны. Зеркальце висело на спинке кровати, и рядом с ним я увидела
фотографию сердитого паренька в юнгштурмовке, которая в те годы была чем-то
вроде комсомольской формы. На самодельном сундучке, стоявшем под постелью,
лежал выцветший бумажный бювар, а рядом были аккуратно сложены книги. Что же
это были за книги? Я присела на корточки: "Руководство к трактору
"Интернационал", "Анна Каренина", "Чапаев". На полу лежал словарь
иностранных слов. В эту минуту девушка пошевелилась, вздохнула и открыла
глаза.

- Здравствуйте, доктор.

- Вы меня знаете?

- Лично - нет, доктор. Но я слышала ваш доклад на комсомольском
собрании.

Разбинтовывая раненую руку, я с удовлетворением думала о том, что не
напрасно перед уборкой каждому пятому рабочему был выдан индивидуальный
пакет.

- Ну что, плохо мое дело, доктор?

- Почему?

- Пропала рука?

- Вот еще! Но как это случилось?

- А как случилось? Приехала экскурсия, мы с Костей - это наш
штурвальный - стали комбайн показывать, а кто-то возьми да и запусти
мотор...

- Кто же это сделал?

- Не знаю... Да вы разве не видите, что делается, доктор? - снова с
жаром заговорила она. - На той неделе мы четыре часа простояли. Только
приступили - вдруг: "Стой!" А трактор, вы знаете, доктор, как гремит. Я
думала, что ослышалась, а Костя снова: "Стой!" Соскочила я, и что же? Зубья
в барабане выбиты, а на решетах, в мякине, кусок водопроводной трубы. Вот
тебе и "кто", - со злобой сказала она. - Эх, да что говорить, доктор! Вот я
работала чабаном на хуторе Натаровском - теперь его нет, - так вы знаете,
как мне было трудно уехать? Меня родные проклятьями проводили! Зачем, да
куда, да разве это дело для девки? Они хотели, чтобы я всю жизнь с кирлыгой
возле овец сидела. Я от родного отца-матери отказалась, - заплакав, сказала
девушка. - Разве это легко, доктор?

Я слушала и молчала. О том, что волновало эту девушку, говорил в
последнее время весь зерносовхоз. Колонна тракторов была отправлена в поле
без палаток, без походной кухни, без воровок в леек. Газета ежедневно писала
о загадочных авариях комбайнов. От неизвестной причины загорелся сухой
навоз, перемешанный с соломой и находившийся подле лесного склада. Степной
пожар начался рядом с эстакадами, на которых лежало зерно, и ветер погнал
огонь прямо на эстакады.

С тяжелым чувством простилась я с Клавой, пообещав к вечеру прислать за
ней машину.

Лошадь едва плелась, степь была желто-серая, обожженная, пустая, только
кузнечики прыгали крест-накрест да тяжело взлетали и падали в траву
пугливые, осторожные дрофы.

Вода показалась вдали, не то река, не то озеро, с металлическим
отсветом, сверкающим в пустынной степи. За нею, на плоском берегу,
показались хаты, отчетливые, с дымками из труб, с откинутыми ставнями. Это
был мираж, и чем ближе я подъезжала к призрачному селу на берегу реки, тем
все дальше оно уходило от меня... Все дальше, пока не слилось с ровным,
переливающимся, волнообразным движением воздуха, струившегося над
раскаленной землей.

Солнце стояло уже высоко, когда я добралась до Цыганского участка, и
первый, кто встретился мне на этом памятном "холерном" участке, был
Бородулин.

Я крикнула:

- Здорово, Иван Лукич!

Он промычал что-то, хотел пройти, но узнал меня и остановился.

- Здравствуйте, доктор.

Всегда мы встречались радостно, он вытирал черную, замасленную руку о
комбинезон и протягивал ее широким движением, как здороваются с детьми. Он
искренне гордился тем, что светящимися оказались именно "его" вибрионы, и от
души хохотал, когда я неизменно обещала украсить ими вагончик, в котором он
жил на Цыганском участке. О его племяннице я каждый раз узнавала новости.
"Мастер простоя" Бесштанько лишь в редчайших случаях не упоминался в наших
разговорах.

Но сегодня механик был не похож на себя: щеки его ввалились,
воспаленные глаза смотрели исподлобья.

- Какие новости, Иван Лукич?

Он мрачно пожал плечами.

- А вот пойдемте со мной и узнаете новости.

- Как Шурхин?

Шурхин был одним из лучших бригадиров совхоза. Вчера утром он тяжело
заболел.

- А вот пойдемте, - повторил Бородулин. - Я вам и его покажу.

Это было летучее совещание руководителей участка, и мой больной сидел
среди здоровых с таким видом, как будто забыл и думать о том, что накануне в
тяжелом обмороке был привезен с поля. Совещание происходило на "палубе" -
так почему-то назывался на Цыганском участке вагончик для жилья - и было
посвящено вопросу о смазочном масле. Вместо автола прислали другое, негодное
масло, с которым невозможно было работать.

Окна и двери вагончика были закрыты от пыли. Карбидный фонарь неровно
освещал задумавшиеся, усталые лица.

- Придумай что-нибудь, - несмело сказал механику Шурхин.

Это был немолодой горбоносый человек с большим родимым пятном на щеке.

- Да что же придумаешь? - проворчал Бородулин.

Они замолчали. Я тихонько подсела к Шурхину, взяла его за руку,
послушала пульс. Рука была горячая, пульс неровный, сто десять.

- Вы больны, товарищ Шурхин. Вам следует лечь.

Он рассеянно посмотрел на меня и отнял руку.

- Иван Лукич, нужно найти выход... - сказал он.

ДАНИЛА СТЕПАНЫЧ

Я побывала еще на двух участках, и везде, не зная ни сна, ни отдыха,
работали люди - в жаре, в духоте, в красноватой пыли, покрывавшей лица так
плотно, что стоило поднять глаза, и как будто дымок слетал с покрасневших
век. Окутанные пылью "корабли" ходили в полях, штурвальные стояли на высоких
мостиках, как капитаны, и бесконечное - так оно называется - полотно
убегало, стуча, и возвращалось, подхватывая срезанную пшеницу. Это были
комбайны. Проложенные бригадой Репнина, неустоявшиеся "молодые" дороги
дрожали под тяжестью груженных зерном машин.

Кипение дела чувствовалось везде и во всем.

На Безымянном был переполох, когда я приехала, потому что внезапно
снялись с работы и ушли снопоносы. Какой-то человек - свидетели рисовали его
по-разному: одни - маленьким, кривоногим, в малахае, другие - высоким, в
дырявой соломенной шляпе - явился в артель и сказал, что на станции Графской
у единоличников можно подрядиться поденно и что против сдельщины это
выгоднее едва ли не вдвое. И артель пообедала, потребовала расчета и ушла.
За ней ушла вторая и третья.

...Я догнала этих людей километрах в семи от Коша, слезла с лошади,
поздоровалась и сказала, что мне нужно поговорить с ними по делу. Раздались
голоса:

- По какому "там еще делу?

Но я объяснила очень спокойно, что дело важное и касается не только
меня или их, а всего Союза.

Они опять закричали:

- Какого еще союза?

Я сказала:

- Советского. А какого же еще? Он у нас только один.

Среди снопоносов было несколько женщин, которые лечились у меня, так
что сначала я обратилась именно к ним. Но все-таки у меня ничего бы не
вышло, если бы не чувство раздражения, преследовавшее меня с утра и наконец
превратившееся в ненависть, от которой у меня начиналось сердцебиение.
Напряженные усилия десятков и сотен людей, которых я перевидала за этот