не посреди рабов временщика. Утешьтесь! мы идем в лоно отца небесного.
перекрестились и ожидали с твердостью смерти.
Щурхова и Перокина). Эйхлер и служка не удостоены этой чести: их наказали
кнутом и сослали в Сибирь, в каторжную работу. Графу Купшину (по лишении его
чинов!..) отрезали язык и дали паспорт в вечную ссылку. Видно было по знакам
его, что он просил смерти.
опускалось в тревожные волны Бельта {Прим. стр. 305}. готовые его окатить
[После жестоких морозов была оттепель, отчего в заливе переломался лед.
(Примеч. автора)], залив, казалось, подернулся кровью. Народ ужаснулся...
"Видно, пред новой бедой", - говорил он, расходясь.
храму Самсона-странноприимца [Выстроенному Петром I в память победы,
одержанной под Полтавою. (Примеч. автора.)]; все живое выпроводили куда
следовало.
ругавшегося над головою Волынского и будто произнесшего при этом случае:
"Попру пятою главу врага моего". По бородавке на щеке, глупо-умильной роже,
невольническим ухваткам можно бы подумать, что этот изверг был... Но нет,
нет, сердце отказывается верить этому преданию.
крови, и подле него ржавый гвоздь, которым он себя умертвил.
пустившихся в пьянство, с людьми Бирона. Неугомонных принуждены были выслать
из города, а некоторых наказать плетьми.
дерево, выжженное почти до корня ужасною грозою. Она дала слово жить для
своего младенца - и исполнила его.
оставили дворов пять в каком-то погосте, удаленном от Петербурга. За нею
просились все дворовые люди; но позволили идти только двум старикам.
Волынского, прежде столь шумном и веселом, выл ветер. Народ говорил, что в
нем поселился дух...
труп человека с бритой головой и хохлом... Под смертною казнью запрещено
было говорить об этой находке.
правителем России, Бирону недоставало только имени: исторгнув его от
умирающей государыни, предсказавшей вместе с этим падение своего любимца,
регент недолго пользовался своею грозною, хищническою властью. Слово
мученика не прошло мимо. Кто не знает об ужасной ночи, в которую, под
неучтивыми ружейными прикладами, стащили его за волосы с пышной дворцовой
постели, чтобы отправить в Сибирь по пути, протоптанному тысячами его жертв?
Кто не слыхал об этой ночи, в которую жена его, столь надменная и пышная,
предана поруганию солдат, влачивших ее по снегу в самой легкой ночной
одежде? За плащ, чтобы прикрыть свою наготу, отдала бы она тогда все свои
бриллианты!.. Миних совершил это дело, может быть оплодотворив в сердце
своем семена, брошенные на него Волынским.
Леопольдовна, это миловидное, простодушное дитя-женщина, рожденная не для
управления царством, а для неги и любви. Россия ждала свою родную царицу,
дочь Петра Великого и Елисавета Петровна одним народным именем умела в
несколько часов приобресть державу, которую оспоривала у ней глубокая,
утонченная, хотя и своекорыстная, политика, умевшая постигнуть русский ум,
но не понимавшая русского сердца. "Вы знаете, чья я дочь?" - сказала она
горсти русских, и эта горсть, откликнувшись ей родным приветом матери, в
одну ночь завоевала для нее венец, у ней несправедливо отнятый.
цепи, заживила раны его, сорвала черную печать, которою сердце в уста были
запечатаны, успокоила его насчет православия, которым он так дорожит,
воскрылила победу, дала жизнь наукам, поставив сердце России краеугольным
камнем [Московский университет. (Примеч. автора.)] того храма, которое с ее
времени в честь их так великолепно воздвигается. Она - чего нам забыть не
должно, - своим примером внушив немецкой княжне, что может народность над
сердцем русского, подарила вас великою государынею, которая потому только в
истории нашей не стоит на первом месте, что оно было занято Петром
беспримерным. Тотчас по вступлении своем на престол Елисавета спешила
посетить в душном мрачном заключении тверского архиепископа Феофилакта.
провидение, дозволившее ему увидеть на русском престоле народную царицу.
приветствовал ее гармоническое царствование первыми сладкозвучными стихами и
первою благородною прозой. Но лучшею одою, лучшим панегириком Елисавете были
благословения народные. Вскоре забыли о кровавой бироновщине, и разве в
дальних городах и селах говорили о ней, как теперь говорят о пугачевщине; да
разве в хижинах, чтобы унять плачущих ребят, пугали именем басурмана-буки.
невольно напоминает нам грозного временщика.
улыбалась и природа, подходили от московской стороны к Исакию Далматскому
три лица, на которых наблюдательный взор невольно должен был остановиться,
которые живописец вырвал бы из толпы, тут же сновавшейся, чтобы одушевить
ими свой холст. Впереди шла крестьянка, по-видимому лет тридцати. Несмотря
на худобу ее и темный загар, напоминающий картины греческого письма, взор
ваш сейчас угадал бы, что она была некогда красавица; сердце и теперь
назвало бы ее прекрасною - столько было души в ее печальных взорах, так
много было возвышенного, благородного, чего-то небесного, разлитого по ее
интересной физиономии. Это благородство в чертах, какая-то покорность своему
жребию, несвойственная черни, и руки, хотя загорелые, но чрезвычайно нежные,
не ладили с ее крестьянской одеждой. За нею шел седоволосый старик, что-то
вроде отставного солдата, в сером балахоне и в белом, чистом галстуке, в
лаптях и с бритой бородой. Он имел одно из тех счастливых лиц, по которому с
первого взгляда вы поручили бы ему свои деньги на сохранение, свое дитя под
надзор. Он нес на руках дитя, лет трех, смугло-розовое с черными кудрями,
завитыми в кольца, с черными, острыми глазами, которые, казалось, все
допытывали, все пожирали. "Прекрасный цыганенок!" - сказали бы вы. Между тем
в нем было что-то такое, почему б вы его тотчас признали за барского сына.
Обвив левою рукою шею старика, он то прижимался к нему, когда встречал
экипаж, с громом на них наезжавший, то ласково трепал его ручонкою по щеке,
миловал его, то с любопытством указывал на высокие домы и церкви, на флаги
кораблей, на золотую иглу адмиралтейского шпица...
голову старика, куда ему нужно было.
молодой женщины; но заметно было, что он, вызываемый из своего пасмурного
состояния живыми вопросами малютки, силился улыбнуться, чтобы не огорчить
его... Не с большею бережью и заботливостью нес бы он царское дитя.
отворена; в темной глубине ее мелькала от лампады светлая, огненная точка.
Молодая женщина взяла малютку с рук пестуна его, велела ему молиться и сама
положила три глубоких земных поклона. Когда она встала, в глазах ее блистали
слезы. Потом вынула из сумочки, на поясе висевшей, свернутую, крошечную
бумажку и, три гроша и, отдавая их слуге, сказала:
к себе дьячка, вручил ему бумажку и два гроша, на третий взял восковую
свечу, поставил ее пред образом спасителя и, положив пред ним три земных
поклона, возвратился к молодой женщине. Дьячок передал бумажку священнику, а
тот, развернув ее при свете лампады, прочел вслух:
исполнено!
предложения слуги понести это бремя. Потом вся эта занимательная группа
побрела далее, через дворцовую площадь, в каком-то сумрачном благоговении,
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Емилина Ника
Чернецов Андрей
Шилова Юлия