Чтение 72–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

горох.

Оксана принимает еще не развязанный сноп пшеницы и надевает его на
голову Лаптя, но это не уменьшает общего удовольствия от Лаптевых слов.

Я люблю молотьбу. Особенно хороша молотьба к вечеру. В монотонном стуке
машин уже начинает слышаться музыка, ухо уже вошло во вкус своеобразной
музыкальной фразы, бесконечно разнообразной с каждой минутой и все-таки
похожей на предыдущую. И музыка эта - такой счастливый фон для сложного,
уже усталого, но настойчиво неугомонного движения: целыми рядами, как по
сказочному заклинанию, подымаются с обезглавленного стога снопы, и после
короткого нежного прикосновения на смертном пути к рукам колонистов вдруг
обрушиваются в нутро жадной, ненасытной машины, оставляя за собой вихрь
разрушенных частиц, стоны взлетающих, оторванных от живого тела крупинок.
И в вихрях, и в шумах, и в сутолоке смертей многих и многих снопов,
шатаясь от усталости и возбуждения, смеясь над их усталостью, наклоняются,
подбегают, сгибаются под тяжелыми ношами, хохочут и шалят колонисты,
обсыпанные хлебным прахом и уже осененные прохладой тихого летнего вечера.
Они прибавляют к общей симфонии к однообразным темам машинных стуков, к
раздирающим диссонансам верхней площадки победоносную, до самой глубины
мажорную музыку радостной человеческой усталости. Трудно еще различить
детали, трудно оторваться от захватывающей стихии. Еле-еле узнаешь
колонистов в похожих на фотографический негатив золотисто-серых фигурах.
Рыжие, черные, русые - они теперь все похожи друг на друга. Трудно
согласиться, что стоящая с утра с блокнотом в руках под самыми густыми
вихрями призрачно склоненная фигура - это Мария Кондратьевна; трудно
признать в ее компаньоне, нескладной, смешной, сморщенной тени, Эдуарда
Николаевича, и только по голосу я догадываюсь, когда он говорит, как
всегда, вежливо-сдержанно:

- Товарищ Бокова, сколько у нас сейчас ячменя?

Мария Кондратьевна поворачивает блокнот к закату.

- Четыреста пудов уже, - говорит она таким срывающимся, усталым
дискантом, что мне по-настоящему становится ее жалко.

Хорошо Лаптю, который в крайней усталости находит выходы.

- Галатенко! - кричит он на весь ток. - Галатенко!

Галатенко несет на голове на рижнатом копье двухпудовый набор соломы и
из-под него откликается, шатаясь:

- А чего тебе приспичило?

- Иди сюда на минуточку, нужно...

Галатенко относится к Лаптю с религиозной преданностью. Он любит его и
за остроумие, и за бодрость, и за любовь, потому что один Лапоть ценит
Галатенко и уверяет всех, что Галатенко никогда не был лентяем.

Галатенко сваливает солому к локомобилю и спешит к молотилке. Опираясь
на рижен и в душе довольный, что может минутку отдохнуть среди всеобщего
шума, он начинает с Лаптем беседу.

- А чего ты меня звал?

- Слушай, друг, - наклоняется сверху Лапоть, и все окружающие начинают
прислушиваться к беседе, уверенные, что она добром не кончится.

- Ну слухаю...

- Пойди в нашу спальню...

- Ну?

- Там у меня под подушкой...

- Що?

- Под подушкой говорю...

- Так що?

- Там у меня найдешь под подушкой...

- Та понял, под подушкой...

- Там лежат запасные руки.

- Ну так що с ними робыть? - спрашивает Галатенко.

- Принеси их скорее сюда, бо эти уже никуда не годятся, - показывает
Лапоть свои руки под общий хохот.

- Ага! - говорит Галатенко.

Он понимает, что смеются все над словами Лаптя, а может быть, и над
ним. Он изо всех сил старался не сказать ничего глупого и смешного и как
будто ничего такого и не сказал, а говорил только Лапоть. Но все смеются
еще сильнее, молотилка уже стучит впустую и уже начинает "париться" Бурун.

- Что тут случилось? Ну чего стали? Это ты все, Галатенко?

- Та я ничего...

Все замирают, потому что Лапоть самым напряженно-серьезным голосом, с
замечательной игрой усталости, озабоченности и товарищеского доверия к
Буруну, говорит ему:

- Понимаешь, эти руки уже не варят. Так разреши Галатенко пойти
принести запасные руки.

Бурун моментально включается в мотив и говорит Галатенко немного
укорительно:

- Ну, конечно, принеси, что тебе - трудно? Какой ты ленивый человек,
Галатенко!

Уже нет симфонии молотьбы. Теперь захватила дыхание высокоголосая
какфония хохота и стонов, даже Шере смеется, даже машинисты бросили машину
и хохочут, держась за грязные колени. Галатенко поворачивается к спальням.
Силантий пристально смотрит на его спину:

- Смотри ж ты, какая, брат, история...

Галатенко останавливается и что-то соображает. Карабанов кричит ему с
высоты соломенного намета:

- Ну чего ж ты стал? Иди же!

Но Галатенко растягивает рот до ушей. Он понял, в чем дело. Не спеша он
возвращается к рижну и улыбается. На соломе хлопцы его спрашивают:

- Куда это ты ходил?

- Та Лапоть придумал, понимаешь, - принеси ему запасные руки.

- Ну и что же?

- Та нэма у него никаких запасных рук, брешет все.

Бурун командует:

- Отставить запасные руки! Продолжать!

- Отставить так отставить, - говорит Лапоть, - будем и этими
как-нибудь.

В девять часов шере останавливает машину и подходит к Буруну:

- Уже валятся хлопцы. А еще на полчаса.

- Ничего, - говорит Бурун. - Кончим.

Лапоть орет сверху:

- Товарищи горьковцы! Осталось еще на полчаса. Так я боюсь, что за
полчаса мы здорово заморимся. Я не согласен.

- А чего ж ты хочешь? - насторожился Бурун.

- Я протестую! За полчаса ноги вытянем. правда ж, Галатенко?

- Та, конечно ж, правда. Полчаса - это много.

Лапоть подымает кулак.

- Нельзя полчаса. Надо все это кончить, всю эту кучу за четверть часа.
Никаких полчаса!

- Правильно! - орет и Галатенко. - Это он правильно говорит.

Под новый взоыв хохота Шере включает машину. Еще через двадцать минут -
все кончено. И сразу на всех нападает желание повалиться на солому и
заснуть. Но Бурун командует:

- Стройся!

К переднему ряду подбегают трубачи и барабанщики, давно уже ожидающие
своего часа. Четвертый сводный эскортирует знамя на его место в белом
доме. Я задерживаюсь на току, и от белого дома до меня долетают звуки
знаменного салюта.

В темноте на меня наступает какая-то фигура с длинной палкой в руке.

- Кто это?

- А это я, Антон Семенович. Вот пришел к вам насчет молотилки, это,
значит, с Воловьего хутора, и я ж буду Воловик по хвамилии...

- Добре. Пойдем в хату.

Мы тоже направляемся к белому дому. Воловик, старый видно, шамкает в
темноте.

- Хорошо это у вас, как у людей раньше было...

- Чего это?

- Да вот, видите, с крестным ходом молотите, по-настоящему.

- Да где же крестный ход! Это знамя. И попа у нас нету.

Воловик немного забегает вперед и жестикулирует палкой в воздухе:

- Да не в том справа, что попа нету. А в том, что вроде как люди
празднуют, выходит так, будто праздник. Видишь, хлеб собрать человеку -
торжество из торжеств, а у нас люди забыли про это.

У белого дома шумно. Как ни усталости колонисты, все же полезли в
речку, а после купанья - и усталости как будто нет. За столами в саду
радостно и разговорчиво, и Марии Кондратьевне хочется плакать от разных
причин: от усталости, от любви к колонистам, оттого, что восстановлен и в
ее жизни правильный человеческий закон, попробовала и она прелести
трудового свободного коллектива.

- Легкая была у вас работа? - спрашивает ее Бурун.

- Не знаю, - говорит Мария Кондратьевна, - наверное, трудная, только не
в том дело. Такая работа все равно - счастье.

За ужином подсел ко мне Силантий и засекретничал:

- Там это, сказали вам, здесь это, передать, значит: в воскресенье к
вам люди, как говорится, придут, насчет Ольки. Видишь, какая история.

- Это от Николаенко?

- Здесь это, от Павло Павловича, старика, значит. Так ты, Антон
Семенович, как это говорится, постарайся: рушники, видишь, здесь это,
полагается, и хлеб, и соль, и больше никаких данных.

- Голубчик, Силантий, так ты это и устрой все.

- Здесь это, устрою, как говорится, так видишь, такая, брат, история: