А сего доносителя пришли с окончанием: буде по пер-
вому, то когда выедешь из Питербурха; буде же другое,
то когда совершишь. О чем паки подтверждаем, чтобы
сие конечно учинено было, ибо я вижу, что только время
проводишь в обыкновенном своем неплодии".
Курьер Сафонов привез письмо из Копенгагена на
мызу Рождествено, куда царевич вернулся из Москвы.
Он ответил отцу, что едет к нему тотчас. Но никакой
резолюции не взял. Ему казалось, что тут не выбор одного
из двух - или постричься или исправить себя к наслед-
ству - а только двойная ловушка: постричься с мыслью,
что клобук-де не гвоздем к голове прибит, значило дать
Богу лживую клятву - погубить душу; а для того, чтобы
исправить себя к наследству, как требовал батюшка, нуж-
но было снова войти в утробу матери и снова родиться.
Письмо не огорчиЛо и не испугало царевича. На него
нашло то бесчувственное и бессмысленное оцепенение,
которое в последнее время все чаще находило на него.
В таком состоянии он говорил и делал все, как во сне, сам
не зная, что скажет и сделает в следующую минуту. Страш-
ная легкость и пустота были в сердце - не то отчаянная
трусость, не то отчаянная дерзость.
Он поехал в Петербург, остановился в доме своем у
церкви Всех Скорбящих и велел камердинеру Ивану Афа-
насьеву Большому "убрать, что надобно в путь против
прежнего, как в немецких краях с ним было".
- К батюшке изволишь ехать?
- Еду, Бог знает, к нему или в сторону,- проговорил
Алексей вяло.
- Государь царевич, куда в сторону?- испугался
или притворился Афанасьич испуганным.
- Хочу посмотреть Венецию...-усмехнулся было ца-
ревич, но тотчас прибавил уныло и тихо, как будто про себя:
- Я не ради чего иного, только бы мне себя спасти...
Однако ж, ты молчи. Только у меня про это ты знаешь,
да Кикин..
- Я тайну твою хранить готов,- ответил старик со сво-
ею обычной угрюмостью, под которою, однако, светилась
теперь в глазах его бесконечная преданность.- Только
нам беда будет, когда ты уедешь. Осмотрись, что делаешь...
- Я от батюшки не чаял к себе присылки быть,-
продолжал царевич все так же сонно и вяло.- И в уме
моем того не было. А теперь вижу, что мне путь правит
Бог. А се, и сон я ныне видел, будто церкви строю,
а то значит - путь достроить...
И зевнул.
- Многие, ваша братья,- заметил Афанасьич,-
спасалися бегством. Однако в России того не бывало,
и никто не запомнит...
Прямо из дому царевич поехал к Меншикову и со-
общил ему, что едет к отцу. Князь говорил с ним ласково.
Под конец спросил:
- А где же ты Афросинью оставишь?
- Возьму до Риги, а потом отпущу в Питербурх,-
ответил царевич наугад, почти не думая о том. что гово-
рит; он потом сам удивился этой безотчетной хитрости.
- Зачем отпускать?- молвил князь, заглянув ему
прямо в глаза.- Лучше возьми с собою...
Если бы царевич был внимательнее, он удивился бы:
не мог не знать Меншиков, что сыну, который желал "ис-
править себя к наследству", нельзя было явиться к батюшке
в лагерь "для обучения воинских действ" с непотребною дев-
кою Афроською. Что же значили эти слова? Когда впослед-
ствии узнал о них Кикин, то внушил царевичу благодарить
князя письмом за совет; "может-де быть, что отец найдет пись-
мо твое у князя и будет иметь о нем суспект.' в твоем побеге".
На прощание Меншиков велел ему зайти в Сенат,
чтобы получить паспорт и деньги на дорогу.
В Сенате все старались наперерыв услужить царевичу,
как будто желали тайно выразить сочувствие, в котором
нельзя было признаться. Меншиков дал ему на дорогу
1.000 червонных. Господа Сенат назначили от себя дру-
гую тысячу и тут же устроили заем пяти тысяч золотом
и двух мелкими деньгами у обер-комиссара в Риге. Никто
не спрашивал, все точно сговорились молчать о том, на
что царевичу может понадобиться такая куча денег.
После заседания князь Василий Долгорукий отвел его
в сторону.
- Едешь к батюшке?
- А как же быть, князь?
Долгорукий осторожно оглянулся, приблизил свои тол-
стые, мягкие, старушечьи губы к самому уху Алексея
и шепнул:
- Как? А вот как: взявши шлык да в подворотню
шмыг, поминай как звали - был не был. а и след простыл,
по пусту месту хоть обухом бей!..
И помолчав, прибавил, все так же на ухо шепотом:
- Кабы не государев жестокий нрав да не царица,
я бы веНтетин первый изменил, лытка бы задал!
Он пожал руку царевичу, и слезы навернулись на
хитрых и добрых глазах старика.
- Ежели в чем могу впредь служить, то рад хотя бы
и живот за тебя положить...
- Пожалуй, не оставь, князенька!- проговорил Алек-
сей, без всякого чувства и мысли, только по старой при-
вычке.
Вечером он узнал, что вернейший из царских слуг,
князь Яков Долгорукий посылал ему сказать стороной,
чтоб он к отцу не ездил: "худо-де ему там готовится".
На следующее утро, 26 сентября 1716 года, царевич вы-
ехал из Петербурга в почтовой карете, с Афросиньей и бра-
том ее, бывшим крепостным человеком, Иваном Федоровым.
Он так и не решил, куда едет. Из Риги, однако, взял
с собою Афросинью дальше, сказав, что "ведено ему ехать
тайно в Вену, для делания алианцу против Турка, и чтобы
там жить тайно, дабы не сведал Турок".
В Либаве встретил его Кикин, возвращавшийся из Вены.
- Нашел ты мне место какое?- спросил его царевич.
- Нашел: поезжай к цесарю, там не выдадут. Сам цесарь
сказал вице-канцлеру Шенборну, что примет тебя, как сына.
Царевич спросил:
- Когда ко мне будут присланные в Данциг от ба-
тюшки, что делать?
- Уйди ночью,- ответил Кикин,- или возьми де-
тину одного; а багаж и людей брось. А ежели два присланы
будут, то притвори себе болезнь, и из тех одного пошли
наперед, а от другого уйди.
Заметив его нерешительность, Кикин сказал:
- Попомни, царевич: отец не пострижет тебя ныне,
хотя б ты и хотел. Ему друзья твои, сенаторы пригово-