Чтение 72–й страницы книги ~Пещера~

- Вы ложитесь, - повторила Павла в сто первый раз.

Ложиться он не стал.

Но позволил себя закрыть глаза - и сразу провалился в черную яму без дна, в
крепкий сон среди света, и музыки, и вертящихся фонариков, крепкий сон без
Пещеры...

Когда он проснулся, было темно и тихо. Настолько темно, что ясно видно
было, как в щелях между шторами занимается серый рассвет.

- Павла?!

Он вскочил со своего кресла, будто ошпаренный кипятком; ему привиделось
неподвижное тело, скорчившееся в углу дивана.

- Павла?! Ты...

Тихий всхлип.

Судорожно шлепая рукой по стенке, он нашлепал в конце концов выключатель.
Павла лежала, свернувшись клубком, в обнимку с черной мужской курткой. Глаза ее
были раскрыты, совершенно бессонные глаза;

Раман обернулся- упаковка стимулятора была надорвана, и половины таблеток
как не бывало.

- Я оставила его... они его... забрали... я бы хотела его увидеть, но
поздно - они ведь сразу забирают... сон его был глубок... я бы хотела еще
когда-нибудь, еще хоть раз его увидеть.

От ее спокойного голоса волосы зашевелились у Рамана на голове.

- Он умер, чтобы я прожила эти двое суток... И я... знаю, Раман. Я знаю,
как. Я все знаю.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Они стояли на лестничной площадке, где даже перила навеки пропитались
сигаретным дымом.

Павла ничего ему не обещала. Она ничего не могла предложить в качестве
платы - она просто рассказала Саве о своей просьбе и замолчала, не отводя глаз.

И молчала так десять долгих минут, пока Сава, прищурившись, курил. И
закуривал вторую сигарету от огонька первой.

Что она в конце концов знала об этом высоком парне?

Что он казался ей похожим на пилота космического корабля? Что она любила
его восторженной щенячьей любовью, в то время как он не помнил ее имени и не
здоровался в лифте?

Что когда он наконец заметил ее и стал здороваться, - ей уже было не до
того?

Что он пришел к ней на свадьбу и спьяну бормотал об утраченных
возможностях?

Чего она от него ждет?..

- Черт, - сказал Сава горько. - Ты, Павла... на тебе лица прямо нет. Может,
в кафе?.. Она отрицательно качнула головой.

- Черт, - повторил он обеспокоенно. - Попрут ведь с работы... Придется на
пляже красоток фотографировать, ты как думаешь, а?

Она молчала.

- Павла, - сказал он шепотом. - Ты вообще-то... Поежился под ее взглядом.
Пустил вверх толстую, как кошачий хвост, струю дыма. Открыл рот, желая что-то
сказать, - и закрыл снова.

- Сава...

Вот тогда он и сказал свое "да". И Павла перевела дыхание.

- Да, - повторил Сава. - Может, я за этим только и перешел на ваш четвертый
канал... Может, только и толку от меня в жизни...

Павла встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Ей сделалось весело.
Безмятежно и весело, и совсем не хотелось спать.

Утром при виде ее Лора скорчила плаксивую рожу - то есть она, вероятно,
думала, что именно так выглядят все, кто высказывает соболезнования; Павла
пресекла ее старания, бросив сквозь зубы холодно-насмешливое:

- Помолчи.

Лора осеклась, и глаза у нее сделались как велосипедные колеса.

Телефон на столе Раздолбежа был демонстративно отключен. Трубка лежала
рядом с аппаратом на столе, лежала на спинке, как дохлый жучок, короткими
гудками вверх.

Раздолбеж тоже хотел сочувствовать - но Павла не позволила. Пресекла сопли
на корню, напористо спросила, какова судьба анонсированной передачи, и услышала
именно то, что ожидала услышать. Раздолбеж приседал и извинялся, сопереживал
Ковичу и извинялся снова, но какой смысл делать презентацию спектакля, которого
уже, по сути говоря, нет?!

Павла сдержалась, и поэтому Раздолбеж не узнал, какой он трус и предатель.
Поощренный ее молчанием, он даже счел возможным поинтересоваться^ "А что,
спектакль действительно такой потрясающий, как говорят? То есть был такой
потрясающий?.."

Павла сдержалась снова.

В приемной измученная Лора билась над неумолкающим телефоном, будто молодая
мать над орущим младенцем.

- Я не могу уже... обрывают... всем интересно, выйдет передача или нет...

- А ты что говоришь?- равнодушно спросила Павла.

Лора пожала плечом:

- А что я могу... Говорю, передача "Портал" будет по расписанию, а о
содержании спрашивайте господина Мыреля...

Павла усмехнулась.

За утро в дверь Рамановой квартиры четырежды звонили соседи. Казалось,
взбудоражен весь город- по дороге на студию Павла наслушалась разговоров в
автобусе. Все были в курсе дела, но никто ничего не знал точно; молва упрямо
твердила, что передача о запрещенном спектакле состоится при любых условиях, что
желающие смогут задавать вопросы по телефону - режиссеру, актерам и
представителям Триглавца...

Павла слушала эти разговоры, уши ее пылали, а по дороге вслед за автобусом,
не обгоняя, но и не отставая, тянулась серая, такая серая машина. А в машине -
Павла была в этом уверена - полз зеленый светлячок по окну монитора...

- ...вот и я говорю, - обиженно заключила Лора.

Кассета с "обзорной экскурсией по театрам столицы" извлечена была из
каких-то дальних кладовых, то был действительно обзор, причем прошлогодний, но
хорошего качества; сообщив начальству, что намерена работать сегодня, как
всегда, Павла добросовестно отсмотрела кассету, а потом заказала монтажную,
чтобы свести основной блок с заставкой передачи "Портал".

В монтажной ее ждал Сава.

И, плотно закрыв снабженную звукоизоляцией дверь, Павла вытащила из-за
пазухи- из складок огромной, не по росту, мужской куртки - одинокую
немаркированную кассету.

Передача шла в эфир в шесть.

Режиссеры-эфирники ужинали, не покидая боевого поста; собственно, ужин этот
плавно произрастал из обеда. Эфирники любили поесть и ели постоянно; в половине
шестого Павла, бледная, с красными пятнами на щеках, позвала Раздолбежа в
маленькую просмотровую комнату номер девять. Ей срочно надо было показать шефу
некий интересующий его материал.

Раздолбеж не понимал, к чему такая спешка, - но пошел; усадив его в кресло,
Павла вспомнила, что забыла в кабинете материалы для просмотра.

Раздолбеж не удивился - странным было бы, если бы Павла Нимробец ничего не
забыла; извинившись, Павла выбежала из просмотровой, оглядела пустой коридор и
заперла комнату номер девять снаружи.

Звукоизолированную комнату номер девять. Закрепленную - Павла специально
смотрела журнал - сегодня до полуночи за господином Мырелем.

Электронные часы над дверью показывали без двадцати шесть.

Говорливые эфирники разом умолкли при ее появлении. Все знали, что
отмененную передачу готовила именно Павла и что на скандальном спектакле
присутствовала тоже она; всем так и хотелось спросить:

"Ну как?"

Впрочем, эфирники всегда были самыми равнодушными людьми на студии, и
замешательство скоро сменилось ворчанием- почему ДО СИХ ПОР кассета с передачей
не на месте?!

Она извинилась, сослалась на внезапные изменения в планах, пожаловалась на
мымру Раздолбежа; ее поддержали. Эфирники традиционно не любили Раздолбежа;
жилистый парень, развалившись в вертящемся кресле, протянул руку:

- Давай!

И Павла вложила в эту руку кассету.

С передачей "Портал".

И уселась рядом, на свободный стул. В правом верхнем углу пульта прыгали
цифирки, демонстрирующие выборочную статистику; передачу о садоводстве смотрели
сейчас три процента возможной аудитории. Впрочем, от подобных передач многого и
не требовали.

Без двенадцати шесть эфирники шумной толпой собрались пить кофе прямо в
аппаратной; Павла наморщила нос и объявила, что не потерпит сигаретного духа. На
нее покосились удивленно, однако поворчав, решили наведаться в ближайший
кафетерий, тем более что выпускающий - жилистый парень - не курил.

Без восьми шесть, когда на магнитофоне уже светились все полагающиеся
лампочки, в дверь заглянул возбужденный Сава:

- Славек, на минуту!

- У меня эфир, - недовольно проворчал выпускающий Славек.

- Павла, подстрахуй его... Славек, ну на минуту же!..

- С меня премию снимают за небрежность в эфире...

- Да на секунду! Выйди, будь человеком... Тут такое дело... Потрясающее!

Без трех минут шесть Сава вернулся. Непочтительным жестом втолкнул в
аппаратную бледного до желтизны Рамана Ковича. Провернул колесико, отрезая
замкнутый мирок пультов и светящихся экранов от прочего, большого, враждебного
мира.

- Где он? - отрывисто спросила Павла.

- В туалете, - сказал Сава чуть виновато. - Он... в общем, в туалете.

Кович молчал. Стоял, как сутулый призрак, безучастный, раздражающе
апатичный; вся его энергия выплеснулась вчера. Сегодня, кажется, ему было уже
все равно.