течение двух часов.
был в полном и безукоризненном порядке. Я тоже в порядке, и я тоже вполне
готов. Но к чему именно?.. Да к чему угодно, подумал он. Я готов к чему
угодно...
невнятных опасений. Никакого Виконта здесь нет. Виконт вполне здоров,
ничего знать не знает и находится в самом дальнем далеке отсюда. В Питере,
например. Дома у себя, на Сампсониевском. Сидит, положив вечно мерзнущие
свои, закутанные в плед, конечности на "козетку луи", сосет холодную
похрипывающую трубку и тупо смотрит на экран с очередным Шварценеггером...
А здесь происходит что-то совсем другое. Совсем не то. Меня сюда просто
заманили. Эта скуломордая падла использовала Виконта как наживку. Они
знали, что я могу отказаться от любой затеи, от любого приглашения, от
любой встречи. Но не от этого...
же, как и я их. И даже больше: я, в конце концов, готов их терпеть и
терпеливо терплю......
командующий округом уж как-нибудь обеспечил бы мне вертолет - лететь сюда.
Вертолет бы уже стоял готовенький, с разогретым движком. Нет. Слишком уж
все сложно в этом предположении получается. Авария на автостраде. Гроб
Вакулин... Да и чего они от меня хотят? Убить? Давно бы уже убили. Прямо
во дворе, по сю сторону стены. Сразу. В плен меня взять? Для чего я им
сдался, пленный? И наконец, я ведь им не хрен моржовый, я - ХОЗЯИН. Что у
них - по семь жизней отмерено?.. Он одернул себя.
ни к кому специально не обращаясь - разве что к Ванечке. - Никогда не надо
волновас-са: можно под машиной очутис-са или под трамваем оказас-са...
Так. Где Виконт? - спросил он у генерала Малныча. - Где тут у вас мой
Виктор Григорьевич?..
удивление - несомненно. Раздражение. Неудовольствие. Дискомфорт. Господи,
вспомнил он, пошли мне трудную жизнь и легкую смерть... Любимая присказка
Николаса. Которого уже нет, и жизнь которого была трудной, а смерть,
кажется, - легкой... Если это заговор, подумал он вскользь, значит с
Виконтом все о-кей. Не самый плохой из вариантов, между прочим...
целеустремленный генерал Малныч, за ним Хозяин, и где-то рядом, за
пределами видимости, бесшумный Иван. А вот желтоглазого доктора в
полковничьих бриджах уже с ними не было. Что любопытно. Зато невнятный
многоголосый шум - нарастал, он уже не звучал на краю сознания, он
заглушал шаги, но ни одного слова в этом человеческом гуле разобрать было
по-прежнему нельзя. Гам. Это был гам.
метров потолок, а вдоль коридора по потолку пошли на разумном друг от
друга расстоянии белые матовые шары обыкновенных электрических ламп,
висящие на белых же штырях. Возникла вдруг больница - не слишком шикарная,
но вполне достойного образа, чистенькая, малонаселенная, белые халаты
медсестер замаячили в отдалении, и медсестры эти вели себя тихо и не
перекликались зычно и властно, как это у них водится в муниципальных
заведениях для полудохлых пензиков. Все сделалось вокруг вполне пристойно
и даже, пожалуй, роскошно, если бы не этот, гигантской подушкой
задавленный, но явственный гам...
аномально широкую белую дверь. - Нет-нет, - сказал он Ванечке. - Вы
останьтесь здесь... извольте подождать... здесь больница, сударь!
дверь, только голову просунул и левое плечо и тотчас же вернулся в коридор
все с тем же меланхолически постным видом и прислонился к белой стене,
словно он и не нарушал только что никаких запретов и вообще здесь не при
чем - тихий, послушный, безвредный парнишка, которого каждому ничего не
составит обидеть.
дверь, снова пригласил Хозяина внутрь, теперь уже без всяких слов, а лишь
кивком и движением косматых своих бровей.
несчастный карлик, лысоватенький, плюгавый, жалкий. Он подумал: нельзя нам
так подолгу не видеться. Мы убиваем в себе любовь. Я не могу любить этого
старикашку, я его не знаю...
человека. Он любил его, и жалел, и хотел бы умереть за него, словно им
обоим снова было по двадцать лет. К черту, к черту, расквасился, глупость
какая, все же в порядке: жив, спит, сопит себе в две щелочки... Он
стеснялся вытереть слезы и поэтому плохо видел, он вообще плохо видел в
минуты сильного душевного волнения, он двинулся к Виконту почти наощупь,
там кто-то сидел рядом с койкой, кто-то большой, в грязно-голубом
фланелевом халате, он обогнул этот халат, встал над Виконтом, ощутил стул
у своих ног и с облегчением опустился на него, привычно нашаривая поверх
одеяла бессильную искалеченную руку.
руке. Раздраженно отпихнув их, он завладел пальцами-крючочками, и когда
они, неожиданно горячие и сильные, сжались, цепко ухватив его, словно
цыплячья лапка, вцепились, ища жизни и защиты, только тогда он ощутил себя
на месте и, уже не стесняясь, свободной рукою промокнул себе глаза. Все
было правильно. Все заняли свои места и делали свое дело. Еще один круг
замкнулся, и теперь уже совершенно ясно стало, что - обойдется. Теперь -
обойдется.
сначала смутное, а потом - острое, как внезапная боль в кишках. Крупный
вислоплечий парень. Молодой. Странно и тревожно знакомый. Очень бледное,
голубоватое даже (словно гжельский фаянс) лицо, сонное, сонно-усталое,
лишенное выражения лицо... хуже: лицо дебила... и все выражение его
опущенной вялой фигуры, и вялой руки, лежащей на одеяле там, куда он эту
руку с раздражением отпихнул... приоткрытый губастый рот... глаза без
всякого выражения... Молодой идиот сидел перед ним, и он - знал этого
идиота. Он видел его много раз. Хотя и в давние, кажется, времена...
Сейчас я его узнаю, подумал он - почему-то со страхом. Сейчас. Ох, лучше
бы мне его не узнавать. Ну его к чертям. Какое мне до него дело... Поздно.
Узнал. Господи.
Молодой, совсем молодой, двадцатилетний, Стас Красногоров, спортсмен,
красавец... "красавЕц и здоровляга, и уж навернОе не еврей..." Этот
навсегда исчезнувший человек почему-то оказался здесь, и снова
существовал, и был омерзителен и ужасен. Он был - идиот, безнадежный и
несчастный идиот...
Мерзость, которая - сегодня, здесь, обязательно - должна была произойти,
произошла. И что-то надо было срочно делать, и никакой возможности даже не
предвиделось понять, что же именно надо делать, и как.
слышал, что говорит ему генерал Малныч, он видел только, что генерал
сделался невероятно, противоестественно оживлен, горд и сияет. Что-то
замечательное здесь произошло, пока он прорывался сюда сквозь все препоны,
что-то эпохальное. Великое открытие. Победа. Фантасмагория и фейерверк.
стараясь навести страх и прекратить балаган. - Прекратите этот балаган!
Как прикажете мне все это понимать?
замешательство, но сиять он не перестал. Победа была слишком велика и
абсолютна, и радость победителя трудно было замутить.
отчаяния. Что мне оставалось делать? Он умер. Совсем. Сначала кома, потом
смерть... И я вспомнил, как он сам любил говорить: не помогает врач,
зовите шамана!..
никакого шамана не было. Просто я подумал вдруг... меня словно озарило:
ведь полная же идентичность генотипа! И не только генотипа, но и фенотипа,
сомы... Ведь вся суть идеи именно в этом и состояла: обеспечить ПОЛНУЮ
идентичность...
лицо, бледно-голубое, болезненное, без кровинки, в мутно-бессмысленные
глаза человека, видимо, ночь не спавшего, а может быть и несколько ночей.
Этот человек не видел его, и не замечал его, а может быть даже и не
догадывался о его присутствии здесь. Может быть, он просто устал,
смертельно устал, измотался, иссяк, замучился и вообще ничего теперь не
видит и не соображает. Молодой, сильный, но смертельно измотавшийся
человек. "Красивый, но вЬялый"...