в темноте к Михаилу подскакал ратник, повестивший, что среди пленных
оказался и княжич Борис Данилыч, брат Юрия.
отступить в свой стан. Татары ждали приступа и резни, но Михаил, отобрав у
них весь тверской полон, распорядился самих татар не трогать, а Кавгадыя,
через вестоношу, пригласил к себе в Тверь. Теперь, после сражения, надо
было подумать о дальнейшем. Узбеку нельзя было показывать вражды. Даже
победоносная Тверь в одиночку не сумела бы справиться с Ордой. Потому он и
жену Юрия, Кончаку, приказал держать честно и отвезти в Тверь с
береженьем, не лишая ни служанок, ни рухляди, ни драгоценностей.
стан. Во тьме шевелились войска, вели пленных, гнали захваченных лошадей.
Проходили нестройные толпы освобожденных полоняников, слышался говор и
женский смех, молодой, грудной, счастливый. Проходили пешие полки и тоже
переговаривали и смеялись. Путаным частоколом качались над головами
положенные на плеча рогатины и копья. В телегах везли стонущих раненых.
Темные фигуры бродили по полю, переворачивая мертвецов. Искали своих,
подбирали раненых, одирали оружие и одежду с трупов. И таким малым было
все это, и даже сегодняшняя победа, перед тем, страшным и неодолимым, чем
была Орда! И он, победитель, должен сейчас будет унижаться и заискивать
перед разгромленным им же татарским князем, в призрачной надежде, что тот
заступит за него, Михаила, перед ханом Узбеком и не прольется на Русь, не
затопит землю безжалостная и неодолимая (пока еще неодолимая!) татарская
конница.
делать после победы. Гнуть шею там, где гордость велит встать прямо... Но
за ним стояла земля, и он знал, что не сможет, никогда не сможет, ежели бы
и захотел, поступать стойно Юрию, не думая ни о чем, кроме себя самого.
Как никогда раньше чувствовал Михаил в эту ночь - ночь после самой
блестящей своей победы - бессилие перед грядущим и грозную поступь
приближающейся к нему беды.
не выгода, не любовь даже, и уж конечно не признание заслуг другого
человека, а некое темное чувство, непонятное и древнее, схожее с запахом,
по коему звери находят себе подобных, - чувство, что этот вот <свой>,
<своего> племени, клана, вида или типа людей. Или <не свой>, и тогда
никакие стремления превозмочь это чувство, помириться или сдружиться не
достигают цели и заранее обречены. Причем этот <свой> может и предать и
выдать (а тот, <не свой>, - спасти и помочь), все равно тянут к <своим> по
духу, по нюху, по темному и древнему чутью животного стада. Так слагаются
сообщества по вере и по ремеслу, так съединяются разбойничьи ватаги, так
находит, по одному невзначай уроненному слову, <своего> странник-книгочий
в чужой стране, среди чужого себе народа. Так, видимо, складываются и
племена, уже потом вырабатывающие себе общий язык и навычаи, обряды,
сказания, образы чести и славы. Обрастают затем дворцами и храмами, творят
искусства, строят города... Но когда уходит, ветшает, меняется оно, это
древнее, похожее на запах, чувство-осязание <своих> и <не своих>, - когда
уходит оно, ничто не держит уже, ни храмы, ни вера, ни власть, ни рати, ни
города, и падает, рассыпает по лику земли, неразличимо растворяясь в иных
племенах, некогда сильный и могучий народ, и мертвые памятники его славы,
словно скорлупу пустых раковин, заносит песок времен.
льстил и дарил каждодневно. Нет! Хотя подарки и тешили жадного на добро
татарина, Кавгадый признал, почуял, унюхал в Юрии своего. Понял в нем то
же отсутствие твердого нутра, заместо коего колотилось одно лишь
распаленное честолюбие, какое было и в самом Кавгадые. Ибо Кавгадый был
отступник. И отступник тройной. Булгарин по матери, он отрекся от языка и
памяти своего материнского племени, надругался над ним, числя себя чистым
потомком Чингиз-хана. Как монгол он отрекся от веры предков, легко приняв
<веру арабов>, ибо иначе ему грозила смерть или лишение богатств и бегство
вон из Орды. Не веруя Магомету, он принял его учение, как надевают чужое
платье, и стал рьяно преследовать тех, кому совесть и честь не позволяли
так легко переметнуться к иным богам. И так он стал отступником вторично.
Сторонник и друг Тохты, Кавгадый в грозном розмирье после смерти своего
хана переметнулся к Узбеку, предав и выдав соратников, что ждали его
помощи и верили, что он приведет им тумен отборной конницы, предал сына
своего господина, и Ильбасмышу пришлось заплатить головой за доверие к
бывшему другу отца. И так, предательством купив почет и влияние в стане
Узбека, стал Кавгадый отступником в третий након.
пардусов; и всего этого, хоть и хватало до пресыщения, все было мало и
мало ему, ибо за утехи мира сего отдал он главное, за тленное добро
подарил бессмертную душу. И ненасытимая жажда точила и мучила его из
нутра, рождая зависть и гнев в его душе, зависть к тем, кто не предал
святая святых сердца своего. Впрочем, он и не чуял своей зависти, мысля,
что презирает их, неумелых, негибких, теряющих головы там, где, уступив,
можно было получить и жизнь, и жирный кус со стола удачи...
Кавгадый, до того целый день и ночь бывший в безвестии и страхе, - все
мнилось, что русичи, эти вот мужики с рогатинами, возьмут и вырежут весь
татарский тумен и его голова будет болтаться, черная от крови, на
каком-нибудь самодельном копье, - Кавгадый, получив известие от
московского князя и одновременно зов Михайлы Тверского, тотчас взыграл
сердцем. Конечно, тверской князь не знает, как капризна милость Узбека,
что хану то и дело наушничают кому не лень и подозрительный Узбек может
любого вдруг и враз лишить своего благорасположения... Всего этого
тверской князь, видимо, не ведал, и Кавгадый нахрабрился. Вздел дорогое
платье, даренную Юрием шубу, велел оседлать лучшего коня. Со свитой из
вооруженных нукеров, с четырьмя сотниками своей потрепанной <тьмы>
отправился он на зов Михаила в Тверь.
жмурясь и покачивая головою, оглядывал мощные валы, взметенные на
недоступную высоту бревенчатые городни из светлого, видно только-только
срубленного, леса, высокие, с мохнатою опушкою кровель, костры с навесным
боем, выдвинутые вперед за линию стен. Его встречали сыновья тверского
князя, высокие красивые мальчики на породистых тонконогих, с лебедиными
шеями, конях, и коням этим тотчас позавидовал Кавгадый. (А когда ему позже
подарили такого коня, позавидовал еще больше, ибо дар сильного не столь
сладок - слаще отобрать самому, надругавшись прежде над дарителем. Разбив
Михайлу и захватив Тверь, он бы мог сам выбирать себе княжеских коней!)
Оглядел Кавгадый и белокаменный, в резном кружеве каменного узорочья,
собор, поднял глаза на сияющий золотом купол; он уже знал, что золота
этого нельзя одрать, что кровля купола обита медью, только позолоченной
снаружи, и все-таки позавидовал золотому куполу собора. Он въезжал во двор
княжеских хором, спешивался и озирал эту твердыню в твердыне,
двор-крепость, и высокие, тоже изузоренные терема, и вышки, и стрельницы,
и смотрильную башенку, поднявшуюся вровень с крестами соборной главы, и
думал, сколько тут добра, рухляди, серебра и сукон и как сладко было бы
ворваться сюда с окровавленной саблей в руке и глядеть, как рубят, зорят и
волокут добро, как тащат за косы упирающихся женщин, срывая с них дорогие
одежды, как пламя начинает лизать эти узорные столбы и расписную украсу
хором...
виде князя, высокого, с грозным и величавым лицом. Подумалось вдруг, а что
как Михайло сейчас взмахнет рукой, и его, Кавгадыя, за шиворот сволокут по
ступеням и там, под крыльцом, прирежут, словно барана или свинью, простым
кухонным ножом? Таких смертей он уже навидался вдосталь у себя, в Сарае, и
знал, как легко нынче теряют головы князья-чингизиды. Кто может запретить
тверскому князю поступить точно так же и с ним? (Тем паче что оставался с
Юрием и отправился в этот злосчастный поход Кавгадый без приказания
Узбека.) Но его не зарезали, не скинули под лестницу - хотя, быть может,
это и было бы самым разумным деянием Михаила! Его провели в столовую
палату, чествовали, кормили на серебре и поили винами и медом. И Кавгадый
брал руками жареное мясо, ел и рыгал, узкими глазами разглядывая тверского
князя, который был заботлив и ласков к нему, сам наливал ему чары,
передавая их кравчему, и чествовал и его и сотников татарских, пировавших
вместе с ним. А внизу чествовали, кормили и поили нукеров Кавгадыя, и в те
же часы кормы - мясо, пиво и хлеб - были посланы князем в татарский стан,
на прокорм всей Кавгадыевой рати... Нет, ни в чем не мог упрекнуть или
укорить тверского князя Кавгадый! И баранина, и мясо молодого жеребенка,
изготовленное нарочито ради татарских гостей, и дичь, и рыба были отменно
хороши. Хороши и обильны были хмельные пития, обильны и подарки,
полученные затем Кавгадыем. И, прикладывая руки к сердцу, Кавгадый
наклонял голову, улыбался, совсем в щелки сощуривая свои узкие глаза под
припухшими нависшими надглазьями, и уверял князя, что в поход они вышли
без слова царева и он, Кавгадый, виноват, но загладит свою вину,
похлопочет за него, Михаила, перед ханом, чтобы Узбек не рассердился на
тверского князя за разгром татар и не прислал сюда своих грозных туменов,
своих непобедимых степных батыров, которые покорили три четверти мира и
могли бы покорить всю землю до последнего моря. И Кавгадый, качая головой,
повторял по-мунгальски слова старинных песен, петых еще при Чингиз-хане,
изредка остро и кратко взглядывая и проверяя - так ли его слушает тверской
князь? Понял ли он? Устрашился ли? Совсем не хотел Кавгадый, чтобы его
вытащили нежданно из-за стола и, проволокши по сеням, бросили с
перерезанным горлом под крыльцо, на снедь псам.