Иван, Ванюшка. Высоким мальчишеским голосом, готовым сорваться в визг и
всхлип, он заорал, и староста, спрятавшийся было от греха, устыдясь (не за
спиною же отрока прятать себя!), тоже выстал встречь злому плотнику.
своротит на сторону, а тебе первому! У-у-у, пес! - кричал Ванюшка, налетая
на косматого великана. Детская рука подняла плеть, и, сметя горящий, почти
исступленный взор боярыни и сумрачную решимость Федоровского старосты,
мужик, косолапо потоптавшись и сугорбя плечи, отшвырнул ослоп. Спорщика
взяли за плечи, принялись уговаривать. Какой-то ясноглазый, с хитринкой в
очах, подсказал, заходя обочь:
пошла к ближней хоромине.
многих гневных людей опять повеяло давешнею непогашенною бедою. Но уже
приняли, уже пустили в хоромы, и Наталья, чуя в себе, словно бы летит по
воздуху и то ли сорвется в раздрызг, то ли воспарит, но уже и останова не
чуя, решившись на все самое страшное, до конца, рассеянно то тиская, то
отпихивая Ванюшкины плечи, когда отрок вновь и вновь лез молодым соколком
в варную, злую мужицкую молвь, начала требовать владычных даней. Иначе не
стоять земле, а их, дурней, угонют в Литву, а жонок попродадут кафинским
нехристям.
литвины сына увели!
ладо мой, невесть ищо, придет ли... Дак без того, без обороны, и вовсе
загибнем!
Пошто было Михайлу имать?! Ему ведь даже не князь, а сам владыко опас
давал!
тот, молодой. Но старики враз закачали головами:
с иконой, тово?
вступил в избу и теперь стоял, почти касаясь головою черных потолочин
наката. - Отпустили, грех произошел, утек Михайло-князь в Литву, думать-то
надо было головой али коим иным местом? Покойный Семен Иваныч, царство ему
небесное, Ольгирда тово век умел в страсе держать! Ходили мы с им и к
литовскому рубежу! Русской силы было - што черна ворона нагнано! До мора
до ентово ищо! А нонешний князь? Али владыко? Тот-то, Митрий, положим,
молод, а уж владыке-то сором! Сам никак в литовском нятьи сидел!
вече.
душе, уже когда хозяйка, сметя наконец, что резни не будет, начала
подавать на стол отвычную для Натальи еду - пряженцы, саломат, варенец,
разложила, скупо нарезав, куски хлеба, когда разлила в большие глиняные
мисы жирно дымящие щи и отмякшие, отошедшие от страха Натальины спутники с
облегченною благодарностью, едва перекрестя лбы, взялись за ложки, беседа
продолжалась, хоть и все о том же, но уже без угроз и обещаний откачнуть к
Твери.
князь Иване Данилыче, и при Семене Иваныче никоторой пакости не видели от
Литвы! Що тако?!
как могли столь обмишулиться воеводы, как и почему сам Василь Василич не
вызнал загодя о литовской грозе, почто владыка Алексий не сумел догадать,
раз уж действительно выпустили из рук Михайлу Лексаныча... Здешние мужики
глядели в корень, и объяснить им что-то было очень трудно. Помогло, и то
не враз и не вдруг, что у самой Натальи совершилась беда еще горшая, что и
она умирала и хоронилась в лесной чаще, что и ее хозяин, заступа и
оборона, погиб, пропал ли, в полон ли уведен при той литовской беде.
семенное зерно. Хлеб, впрочем, у раменских был. Первые, загодя, сумели
зарыть в потайные ямы рожь и лопоть и отогнать скот в непроходную дебрь,
огородясь засеками, куда литва, и ведая то, все едино не добралась бы. И
лишь некоторые, грехом воротясь за мелкою надобью в родные избы, угодили в
лапы набежавшей с наворопа литвы. Даже и сено тут, частью, не было
пожжено, и потому, пожалясь и поспорив досыти, раменские владычень корм
обещали собрать полностью.
отчаянье, впервые понимая, от скольких бед и трудов оберегал ее Никита, и
с молчаливыми слезами каяла, что когда-то недовольничала про себя,
встречая его злобного, хмурого, большею частью после поездок к тем же
раменским мужикам, и теперь с глухою болью поминала, как входил, как
шваркал и швырял сряду, кидал плеть в угол, и готова была - вошел бы тот,
прежний, грязный и гневный, - руки ему целовать, ноги омыть слезами...
<Ники-и-и-тушка!> - кабы одна была в избе, в голос завыла бы в тоске
последнего и вековечного бабьего одиночества своего.
успокаиваясь, Наталья вновь, вспомнив давешний Ванюшкин порыв, горячо и
благодарно заплакала. Все же у нее остался сын, его сын, вот этот! И ради
него, ради будущего Никиты Федорова, она станет вновь и опять собирать
дани, спорить с мужиками, пробираться сквозь тьму и холод из одной
ограбленной деревни в другую, спать по случайным починкам, в дымном
простудном тепле убогих изб, собирать рожь, говядину, портна и шерсть,
создавая основание той пирамиды власти, на вершине которой бояре,
недосягаемый днесь Василь Василич Вельяминов, князь и выше всех митрополит
Алексий, который, конечно же, не уступил и не уступит ни тверичам, ни
Ольгерду и коему для дальних его замыслов надобно собираемое ею тут, с
трудами и насилием, обилие... <Ники-ту-шка!> - позвала она шепотом, почти
про себя, проваливаясь наконец в желанный и чаемый сон.
запечье. Тут, как и в иных порушенных деревнях, в каждую клеть набивалось
по три-четыре семьи. С шорохом и вознею бегали и суетились тараканы,
доедая случайные остатки человечьей трапезы, пахло дымом и смрадом
нечистых человечьих тел, кусали блохи, и было уже все равно. Подумалось
лениво, что, воротясь, надо будет тотчас выжарить вшей из платья. Сон
навалил наконец, чумной и тяжелый, и снова на нее шел медведем мужик с
ослопом, страшновато посверкивая белыми от ярости глазами, вновь гнали
скот и, распахиваясь в промороженную бездонную чернь ночи, текло, медленно
поворачиваясь над головою, ночное небо, полное голубых сверкающих звезд.
трудно: доставать лошадей, сани, упряжь, строжить и уговаривать за разом
раз (и не вздынешь саблю, как, верно, не раз деял Никита, - да и не перед
этими жалкими глазами, пепелищами деревень, трясущимися бабами с дитями во
вшах и в жару, не перед ними саблю здымать!), верно, ежели б знала зараз,
заранее, - отступилась, ушла, уехала туда, в свое Островое, говорят,
непорушенное, уцелевшее, вести о чем рачением Станяты-Леонтия доползли до
ихнего разоренного гнезда. Туда бы, туда бы и уехала, бросив все, есть
говядину и свой, свежеиспеченный, вкусный, что пряник, хлеб, а не сухари и
волокнистую старую репу... Кабы знала-ведала всю немыслимую трудноту
взваленного на себя подвига! Но уже взявшись и поминая Никиту, не могла
отступить. И бабьим упорством, отреченною волей своею перемогла, сумела,
хоть и смертно устав за те три недели, что объезжала Никитину волостку, в
которые и распоряжала, и умаливала, и лечила скот и детей, и оделяла
лопотью, и ободряла, и срамила, и, паче всего, собирала, выбивала,
вымучивала из крестьян владычный корм.
родном терему, и Услюмов отрок с дочерью и дворовою девкою, перемывшие
избу, отскоблившие добела стены и лавки, опрятно подавали еду, во все
глаза взирая то на мать, то на повзрослевшего разом брата, то на старосту,
что тоже сидел на равных рядом с госпожею за, почитай, праздничным столом.
Когда сидели и ели, и говорили, воспоминая, и староста похвалил Ванюшкину
дерзость, - многое, от чего ужас был, теперь поминалось со смехом, и
Наталья отмякала душой, - Ваня вдруг, уронив ложку, круто вышел, выбежал
из-за стола. Наталья глянула недоуменно: вроде бы похвалили сына, напомня,
как кинулся в Раменском впереймы? Любава, получивши Натальин разрешающий
полувзгляд, побежала за Ванюшкою.
конском хлеву обрела брата. Он стоял, прислонясь к изгороже в пустом
стойле отцова Гнедка и глухо рыдал, уткнувшись лицом в холодную конскую
упряжь.
Раменском мужикам баял: тятя придет, пристрожит их! А он не придет,
никогда больше, никогда!
выдохнул со взрослым, неисходным отчаянием: - Тятя бы в плену не осталси!
Он бы украл коня и прискакал! Вот! Я знаю, а мамке не говорю... И ты
молчи! - повелел он сестре, растерянно кивнувшей головою.