лучших стремлениях. Но существует же, однако, национальная вражда и
противоборство? Существует, конечно, как некогда существовало повсюду
людоедство, - существует как зоологический факт, осужденный лучшим
человеческим сознанием самих народов. Возведенн ый в отвлеченное начало,
этот зоологический факт тяготеет над жизнью народов, затемняя ее смысл и
подавляя ее вдохновение, ибо смысл и вдохновение частного - только в связи и
согласии его со всеобщим.
звериных инстинктов в народе над высшим национальным самосознанием, прав
будет космополитизм, требующий безусловного применения нравственного закона
без всякого отношения к национа льным различиям. Но именно нравственный
принцип, если проводить его последовательно до конца, не позволяет нам
удовлетворяться этим отрицательным требованием космополитизма.
лицо. Но ведь в самом этом лице одна из существенных его особенностей -
прямое продолжение и расширение его индивидуальности - есть его народность
(в положительном смысле характера, типа и творческой силы). Это не есть
только физический факт, но и психическое, и нравственное определение. На той
степени развития, какой достигло человечество, принадлежность данного лица к
известной народности закрепляется его собственным актом самосо знания и
воли. И, таким образом, народность есть внутренняя, неотделимая
принадлежность этого лица, то, что для него в высокой степени дорого и
близко. И как же возможно нравственное отношение к этому лицу, если не
признать существование того, что для не го так значительно? Нравственный
принцип не позволяет превращать действительное лицо, живого человека с его
неотъемлемым и существенным национальным определением в какой-то пустой,
отвлеченный субъект, произвольно выделяя из него определяющие его особенн
ости. Если мы должны признавать собственное достоинство этого человека, то
эта обязанность простирается и на все то положительное, с чем он связывает
свое достоинство; и если мы любим человека, то должны любить его народность,
которую он любит и от котор ой себя не отделяет. Высший нравственный идеал
требует, чтобы мы любили всех людей, как самих себя, но так как люди не
существуют вне народностей (как и народность не существует вне отдельных
людей) и эта связь сделалась уже нравственною, внутреннею, а н е физическою
только, то прямой логический вывод отсюда есть тот, что мы должны любить все
народности, как свою собственную. Этою заповедью утверждается патриотизм как
естественное и основное чувство, как прямая обязанность лица к своему
ближайшему собира тельному целому, и в то же время это чувство освобождается
от зоологических свойств народного эгоизма, или национализма, становясь
основою и мерилом для положительного отношения ко всем другим народностям
сообразно безусловному и всеобъемлющему нравствен ному началу. Значение
этого требования любви к другим народностям нисколько не зависит от
метафизического вопроса о народах как о самостоятельных собирательных
существах. Если бы даже народность существовала только в своих видимых
единичных носителях, то в них она во всяком случае составляет положительную
особенность, которую можно ценить и любить у чужестранцев так же, как и у
своих единоплеменников. Если такое отношение станет действительно правилом,
то национальные различия сохранятся и даже усилятся , сделаются более
яркими, а исчезнут только враждебные разделения и обиды, составляющие
коренное препятствие для нравственной организации человечества.
означает психологической одинаковости чувства, а только этическое равенство
волевого отношения: я должен так же хотеть истинного блага всем другим
народам, как и своему собственному; эта "любовь благоволения" одинакова уже
потому, что истинное благо едино и нераздельно. Разумеется, такая этическая
любовь связана и с психологическим пониманием и одобрением положительных
особенностей всех чужих наций, - преодолев нравственною волею бессмы сленную
и невежественную национальную вражду, мы начинаем знать и ценить чужие
народности, они начинают нам нравиться. Но эта "любовь одобрения" не может
быть тождественна с тою, которую мы чувствуем к своему народу, как и самая
искренняя любовь к ближни м (по евангельской заповеди), этически равная
любви к самому себе, никогда не может быть с нею психологически одинаковою.
За собою, как и за своим народом, остается неизменное первенство исходной
точки. А с устранением этого недоразумения устраняется и в сякое серьезное
возражение против нашего принципа: люби все другие народы, как свой
собственный134.
мы не встретим никаких существенных, внутренних препятствий в приложении
этого начала к нравственности международной, т.е. к решению вопроса о
должном нашем отношении к чужеземцам,
свойстве чужеземности вообще нет никакого нравственного ограничения, в силу
которого должно бы было заранее считать данного иностранца за более дурного
человека, нежели каков любой из наших соотечественников, то нет и никакого
нравственного основания для национального неравенства. Во всей силе остается
здесь общее требование альтруизма: любить другого, как самого себя, и другой
народ, как свой собственный. Факт международной вражды д олжен быть осужден
безусловно как прямо противоречащий безусловной норме, как антихристианский
по существу135. Нормальное или должное отношение к чужим народам есть только
то, которое прямо требуется безусловным нравственным началом, и если
проведение зд есь этого начала встречает великие трудности, психологические
и исторические, то зато никаких внутренних нравственных трудностей,
осложнений и вопросов здесь нет. Они являются, когда вместо безразличного в
нравственном отношении определения чужеземности
нравственной области, каково свойство преступности.
местам, хотя многое прежде преступное не признается более таким и самое
свойство преступности, некогда обнимавшее семью и род преступника, на
известной степени духовного развития п онимается исключительно как личное
свойство, но все эти исторические изменения не устраняют сущности дела.
Независимо от мнимых преступников разного рода во всех человеческих
обществах всегда были, есть и до конца мира будут действительные
преступники, т .е. люди со злою волей, настолько сильною и решительною, что
они ее прямо практически осуществляют во вред своим ближним и с опасностью
для целого общежития. Как же мы должны относиться к таким заведомо лихим
людям? Ясно, что и на них с точки зрения безу словного нравственного начала
должны распространяться требования альтруизма, получившего свое
окончательное выражение в евангельских заповедях любви. Но вопрос,
во-первых, в том, как соединить любовь к лихому человеку с любовью к его
жертве, а во-вторых, в том, каким образом можем мы на деле проявить свою
любовь к самому этому лихому человеку, или преступнику, в этом его заведомо
ненормальном нравственном состоянии? Никому нельзя избегнуть этого
нравственного вопроса; если бы даже какому-нибудь человеку никогда не
приходилось лично сталкиваться с несомненными преступлениями и
преступниками, то ведь он знает, живя в обществе, что существует весьма
сложная полицейско-судебно-пенитенциарная организация, назначенная для
противодействия преступлению, и он в о всяком случае должен определить свое
нравственное отношение к этим учреждениям, а оно окончательно зависит от
того, как он смотрит на преступника и преступление. Как же мы должны на это
смотреть с точки зрения чисто нравственной? При обсуждении этого в ажного
вопроса мы начнем с наиболее простого случая, лежащего в основе всех
дальнейших осложнений.
слабого, то свидетель этой обиды - если он стоит на нравственной точке
зрения - испытывает двоякое чувство и побуждение к двоякому образу действия.
Во-первых, у него является потребно сть защитить обижаемого, а во-вторых,
образумить обидчика. Обе эти потребности имеют один и тот же нравственный
источник: признание чужой жизни и уважение к чужому достоинству,
психологически опирающееся на чувство жалости, или сострадания. Нам
непосредс твенно жалко этого существа, подвергающегося физическому и
душевному страданию; душевное же его страдание, в большей или меньшей
степени сознаваемое, состоит в том, что в его лице оскорблено человеческое
достоинство. Но такое внешнее нарушение человеческ ого достоинства в
обиженном связано непременно с внутренним падением этого достоинства в
обидчике: и то и другое требует восстановления. Хотя психологически чувство,
относящееся к обиженному, весьма различно от чувства, возбуждаемого
обидчиком, - первое
нравственное негодование; но для того чтобы это негодование было
нравственным, оно не должно переходить в несправедливость к обидчику, в
отрицание его права, хотя это право по содержанию с воему (материально)
отличается от права, принадлежащего обиженному. Этот имеет право на нашу
защиту, тогда как обидчик имеет право на вразумление с нашей стороны. Но
нравственная основа этих двух отношений (поскольку дело идет о разумных
существах) одна
признаваемое нами в других так же, как в себе, причем происходящее при
уголовной обиде двоякое нарушение этого достоинства - пассивное в обиженном
и активное в обидчике, вызывает в нас
одинакова, несмотря на различие и даже противоположность ее психологического
проявления. Конечно, в тех случаях, когда обида причиняет прямо или косвенно
физические страдания обиженному,
говоря, обидчик, как внутренно теряющий нравственное достоинство, должен
быть жалок в высшей степени. Как бы то ни было, нравственный принцип
требует, чтобы мы признавали право обоих на нашу помощь для восстановления
Нортон Андрэ
Никитин Юрий
Маккарти Кормак
Орлов Алекс
Лукин Евгений
Сертаков Виталий