обычная советская семья того времени. Время было послевоенное, и очень
немногие могли позволить себе иметь больше чем одного ребенка. У некоторых
не было возможности даже иметь отца - невредимого и присутствующего: большой
террор и война поработали повсеместно, в моем городе - особенно. Поэтому
следовало полагать, что нам повезло, если учесть к тому же, что мы - евреи.
Втроем мы пережили войну (говорю "втроем", так как и я тоже родился до нее,
в 1940 году); однако родители уцелели еще и в тридцатые.
говорилось. Вообще они не слишком прислушивались к себе, только когда
состарились и болезни начали осаждать их. Но и тогда они не говорили о себе
и о смерти в той манере, что вселяет ужас в слушателя или побуждает его к
состраданию. Они просто ворчали, безадресно жаловались на боли или
принимались обсуждать то или иное лекарство. Ближе всего мать подходила к
этой теме, когда, указывая на очень хрупкий китайский сервиз, говорила: "Он
перейдет к тебе, когда ты женишься или..." - и обрывала фразу. И еще как-то
помню ее говорящей по телефону с одной своей неблизкой подругой, которая,
как мне было сказано, болела: помню, мать вышла из телефонной будки на
улицу, где я поджидал ее, с каким-то непривычным выражением таких знакомых
глаз за стеклами очков в черепаховой оправе. Я склонился к ней (уже был
значительно выше ростом) и спросил, что же такое сказала та женщина, и мать
ответила, рассеянно глядя перед собой: "Она знает, что умирает, и плакала в
трубку".
своего непутевого сына. Просто пытались во всем добиваться лучшего: чтоб
всегда на столе была еда - и чем бы еда эта ни оказывалась, поделить ее на
ломтики; свести концы с концами и, невзирая на то, что мы вечно перебивались
от получки до получки, отложить рубль-другой на детское кино, походы в
музей, книги, лакомства. Те посуда, утварь, одежда, белье, что мы имели,
всегда блестели чистотой, были отутюжены, заплатаны, накрахмалены. Скатерть
- всегда безупречна и хрустела, на абажуре над ней - ни пылинки, паркет был
подметен и сиял.
Большую часть домашнего времени они проводили на ногах: готовя, стирая,
крутясь по квартире между коммунальной кухней и нашими полутора комнатами,
возясь с какой-нибудь мелочью по хозяйству. Застать сидящими их, конечно,
можно было во время еды, но чаще всего я помню мать на стуле, склонившуюся
над зингеровской швейной машинкой с комбинированным ножным приводом,
штопающую наши тряпки, изнанкой пришивающую обтрепанные воротнички на
рубашках, производящую починку или перелицовку старых пальто. Отец же сидел,
только когда читал газету или за письменным столом. Иногда по вечерам они
смотрели фильм или концерт по нашему телевизору образца 1952 года. Тогда
они, бывало, тоже сидели. Вот так год назад сосед нашел сидящего на стуле в
полутора комнатах моего отца мертвым.
жизни и восьмидесяти его я провел с ними только тридцать два года. Мне почти
ничего не известно о том, как они встретились, о том, что предшествовало их
свадьбе; я даже не знаю, в каком году они поженились. И я не знаю, как они
жили без меня свои последние одиннадцать или двенадцать лет. Поскольку мне
никогда не проникнуть в это, лучше предположить, что распорядок хранил
обыденность, что они, возможно, даже остались в выигрыше в смысле денег и
свободы от страха, что меня опять арестуют. Если бы не то, что я не мог
поддержать их в старости, что меня не оказалось рядом, когда они умирали.
Говорю это не столько из чувства вины, сколь из эгоистического отчасти
стремления ребенка следовать за родителями в течение всей их жизни; ибо
всякий ребенок так или иначе повторяет родителей в развитии. Я мог бы
сказать, что в конечном счете желаешь узнать от них о своем будущем, о
собственном старении; желаешь взять у родителей и последний урок: как
умереть. Даже если никаких уроков брать не хочется, знаешь, что учишься у
них, хотя бы и невольно. "Неужели я тоже буду так выглядеть, когда
состарюсь?.. Это сердечное - или другое - недомогание наследственно?"
своей жизни. Сколько раз их охватывал страх, сколько раз были они на грани
смерти, что ощущали, когда наступало облегчение, как вновь обретали надежду,
что мы втроем опять окажемся вместе. "Сынок, - повторяла мать по телефону, -
единственное, чего я хочу от жизни, - снова увидеть тебя. - И сразу: - Что
ты делал пять минут назад, перед тем как позвонил?" - "Ничего, мыл посуду".
- "А, очень хорошо, очень правильно: мыть посуду - это иногда полезно для
здоровья".
анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое
смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один
из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для
Северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего
отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и
Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке
смотреть на это чудо. В западном его крыле, что обращено к одной из самых
славных в российской словесности улиц - Литейному проспекту, некогда снимал
квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье
главенство было ощутимым как на предреволюционной русской литературной
сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции
двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как
раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка
выкрикивала оскорбления революционным матросам.
анфиладу поделили на кусочки, по комнате на семью. Между комнатами были
воздвигнуты стены - сначала из фанеры. Впоследствии, с годами, доски,
кирпичи и штукатурка возвели эти перегородки в ранг архитектурной нормы.
Если в пространстве заложено ощущение бесконечности, то - не в его
протяженности, а в сжатости. Хотя бы потому, что сжатие пространства, как ни
странно, всегда понятнее. Оно лучше организовано, для него больше названий:
камера, чулан, могила. Для просторов остается лишь широкий жест.
считать, что нам повезло, ибо в силу причудливости нашей части анфилады мы
втроем оказались в помещении общей площадью 40 м^2. Сей излишек связан с
тем, что при получении нашего жилища мои родители пожертвовали двумя
отдельными комнатами в разных частях города, где они жили до женитьбы. Это
понятие о квартирном обмене - или лучше просто обмене (ввиду несомненности
предмета) - нет способа передать постороннему, чужестранцу. Имущественные
законодательства окутаны тайной повсюду, но иные из них таинственней других,
в особенности когда недвижимостью владеет государство. Деньги, к примеру,
тут ни при чем, поскольку в тоталитарном государстве доходы граждан не
слишком дифференцированы, говоря иначе, все равны в нищете. Вы не покупаете
жилье; если вас, допустим, двое и вы решили съехаться, то вам,
следовательно, положено помещение, равное общей площади ваших прежних жилищ.
Но именно чиновники в районной жилконторе решают, что вам причитается.
Взятки бесполезны, ибо иерархия этих чиновников, в свою очередь, чертовски
таинственна, а их первое побуждение - дать вам поменьше. Обмены длятся
годами, и единственный ваш союзник - усталость, то есть вы можете надеяться
взять их измором, отказываясь от всего, размером уступающего тому, чем вы
располагали прежде. Помимо абстрактной арифметики, на их решение также
влияет уйма разнородных допущений, никогда не оговариваемых законом,
связанных с вашим возрастом, национальной и расовой принадлежностью,
профессией, возрастом и полом вашего ребенка, социальным происхождением и
местом рождения, не говоря уж о производимом вами личном впечатлении и пр.
Только чиновники знают, что есть в наличии, лишь они устанавливают
соответствие и вольны отнять или накинуть пару квадратных метров. А как
много эти два метра значат! Можно разместить на них книжный шкаф, а еще
лучше - письменный стол.
и в том, что коммунальная квартира, в которую мы въехали, была очень мала,
часть анфилады, составлявшая ее, насчитывала шесть комнат, разгороженных
таким образом, что они давали приют только четырем семьям. Включая нас, там
жило всего одиннадцать человек. В иной коммуналке число жильцов могло
запросто достигать и сотни. Середина, однако, колебалась где-то между
двадцатью пятью и пятьюдесятью. Наша была почти крошечной.
весьма просторную, клозет очень приличный и уютный. Что до ванной -
гигиенические привычки были таковы, что одиннадцать человек нечасто
сталкивались, принимая ванну или стирая белье. Оно висело в двух коридорах,
соединявших комнаты с кухней, и каждый из нас назубок знал соседское
исподнее.
исключения ходили на службу и, таким образом, отсутствовали лучшую часть
дня. За исключением одной из них, они не были доносчиками; не плохое для
коммуналки соотношение. Но даже она, приземистая, лишенная талии женщина,
хирург районной поликлиники, порой давала врачебный совет, подменяла в
очереди за какой-нибудь съестной редкостью, приглядывала за вашим кипящим
супом. Как там в "Расщепителе звезд" у Фроста? "Общительность склоняет нас к
прощенью".
Корнев Павел
Браун Дэн
Пехов Алексей
Сертаков Виталий
Орлов Алекс
Майер Стефани