Чтение 72–й страницы книги ~Игра в классики~

Оливейру, который махнул им рукой, мол, приветствую и извиняюсь за то, что в
одной майке. Восемнадцатый подошел к Овехеро и объяснил ему что-то насчет
бум-пистоля, после чего Овехеро, похоже, стал смотреть на Оливейру с гораздо
большим интересом и профессиональным вниманием, словно это не его соперник
по покеру, что Оливейру позабавило. На первом этаже были раскрыты почти все
окна, и несколько больных принимали чрезвычайно живое участие в
происходящем, хотя ничего особенного не происходило. Мага подняла правую
руку, стараясь привлечь внимание Оливейры, как будто это было нужно, и
попросила позвать к окну Тревелера. Оливейра четко и ясно объяснил, что ее
просьба невыполнима, поскольку все пространство около окна -- зона обороны,
но, возможно, удастся заключить перемирие. И Добавил, что воздетая кверху
рука напоминает ему актрис прошлого и в первую очередь -- оперных певиц,
таких, как Эмми Дестин, Мельба, Маржори Лоуренс, Муцио, Бори, да, а также
Теду Бара и Ниту Нальди, -- он с удовольствием сыпал в нее именами, Талита
опустила руку, а потом снова подняла ее, умоляя, -- Элеонору Дузе, конечно,
Вильму Банки, ну и, разумеется, Гарбо, само собой, по фотографии, Сару
Бернар -- ее фото было приклеено у него в школьной тетради, -- и Карсавину,
и Баронову, -- все женщины непременно воздевают руку кверху, как бы
увековечивая власть судьбы, однако ее любезную просьбу, к сожалению,
выполнить невозможно.

Феррагуто с Кукой громко чего-то требовали, и, судя по всему, разного,
но тут Овехеро, слушавший с сонным лицом, сделал им знак замолчать, чтобы
Талита смогла поговорить с Оливейрой. Но хлопоты оказались напрасными,
потому что Оливейра, в седьмой раз выслушав просьбу Маги, повернулся к ним
спиной и заговорил (хотя те, внизу, и не могли слышать диалога) с невидимым
Тревелером:

-- Представляешь, они хотят, чтобы ты выглянул.

-- Может, выглянуть на секунду, не больше. Я могу пролезть под нитками.

-- Какая чушь, -- сказал Оливейра. -- Это последняя линия обороны, если
ты ее прорвешь, мы встретимся в инфайтинге.

-- Ладно, -- сказал Тревелер, садясь на стул. -- Продолжай городить
пустые слова.

-- Они не пустые, -- сказал Оливейра. -- Если ты хочешь подойти сюда,
тебе не надо просить у меня позволения. По-моему, ясно.

-- Ты мне клянешься, что не бросишься вниз? Оливейра посмотрел на
Тревелера так, словно перед ним была гигантская панда.

-- Ну вот, -- сказал он. -- Раскрыл свои карты. И Мага внизу думает то
же самое. А я-то считал, что вы меня чуть-чуть знаете.

-- Это не Мага, -- сказал Тревелер. -- Ты прекрасно знаешь, что это не
Мага.

-- Это не Мага, -- сказал Оливейра. -- Я прекрасно знаю, что это не
Мага. И что ты -- знаменосец, поборник капитуляции и возвращения к домашнему
очагу и к порядку. Мне становится жаль тебя, старик.

-- Забудь про меня, -- сказал Тревелер с горечью. -- Я хочу одного: дай
мне слово, что не натворишь глупостей.

-- Обрати внимание: если я брошусь, -- сказал Оливейра, -- то упаду
прямо на Небо.

-- Отойди-ка Орасио, в сторонку и дай мне поговорить с Овехеро. Я сумею
все так устроить, что завтра никто об этом и не вспомнит.

-- Не зря читал учебник психиатрии, -- сказал Оливейра почти
восхищенно. -- Смотрите, какая память.

-- Послушай, -- сказал Тревелер. -- Если ты не дашь мне выглянуть в
окно, я вынужден буду открыть им дверь, а это хуже.

-- Мне все равно, пусть входят, войти -- это одно, а подойти сюда --
совсем другое.

-- Хочешь сказать, если тебя попробуют схватить -- выбросишься?

-- Возможно, там, на твоей стороне, это означает именно такое.

-- Послушай, -- сказал Тревелер, делая шаг вперед. -- Тебе не кажется,
что это просто кошмар какой-то? Они подумают, что ты и вправду сумасшедший и
что я на самом деле хотел убить тебя.

Оливейра откинулся немного назад, и Тревелер остановился у второго ряда
тазов. И только пнул пару роллерманов, но вперед идти не пытался.

Под тревожные вопли Куки и Талиты Оливейра медленно выпрямился и
успокаивающе махнул им рукой. Словно признавая себя побежденным, Тревелер
подвинул немного стул и сел. Снова заколотили в дверь, но на этот раз не так
громко.

-- Не ломай больше голову, -- сказал Оливейра. -- Зачем искать
объяснений, старик? Единственная кардинальная разница между нами в этот
момент состоит в том, что я -- один. А потому лучше тебе спуститься к своим
и продолжим разговор через окно, как добрые Друзья. А часов в восемь я думаю
перебраться отсюда, Хекрептен ждет меня не дождется, и пончиков нажарила, и
мате заварила.

-- Ты не один, Орасио. Тебе хочется быть одному из чистого тщеславия,
выглядеть этаким буэнос-айресским Мальдорором. Ты говорил -- Doppelganger,
не так ли? И пожалуйста, на самом деле другой человек следует твоим
поступкам, и он такой же, как и ты, хотя находится по ту сторону проклятых
ниток.

-- Жаль, -- сказал Оливейра, -- что у тебя такое упрощенное
представление о тщеславии. В этом-то все и дело: составить себе
представление, чего бы это ни стоило. А ты способен хоть на секунду
допустить мысль, что все, может быть, и не так?

-- Представь, что допускал. Но ты все равно сидишь на раскрытом окне и
раскачиваешься.

-- Если бы ты на самом деле допустил, что все не так, если бы ты и
вправду способен был добраться до сердцевины проблемы... Никто не просит
тебя отрицать того, что ты видишь, однако ты даже пальцем не пошевельнул...

-- Если бы так просто, -- сказал Тревелер, -- если бы только и было что
эти дурацкие нитки по всей комнате... -- Ты-то пошевельнул пальцем, но
погляди, что из этого вышло.

-- А что плохого, че? Сидим при открытом окошке и вдыхаем сказочную
утреннюю свежесть. А внизу все гуляют по двору, просто замечательно, сами
того не подозревая, занимаются зарядкой. И Кука, посмотри-ка на нее, и Дир,
этот изнеженный сурок. И твоя жена, а уж она-то -- сама леность. Да и ты
сам, виданное ли дело: ни свет ни заря, а ты уже на ногах и в полной боевой
готовности. И когда я говорю: в полной боевой готовности, ты понимаешь, что
я имею в виду?

-- А я, старик, думаю, не наоборот ли все?

-- О, это слишком просто, такое бывает только в фантастических
рассказах из популярных антологий. Если бы ты был способен видеть оборотную
сторону вещей, ты бы, может, и захотел отсюда уйти. Если бы ты мог выйти за
пределы территории, скажем, так: перейти из первой клеточки во вторую или из
второй в третью... Это так трудно, Doppelganger, я всю ночь напролет бросал
окурки, а попадал только в восьмую клетку, и никуда больше. Нам бы всем
хотелось тысячелетнего царства, некой Аркадии, где, возможно, счастья было
бы еще меньше, чем здесь, потому что дело не в счастье, Doppelganger, там по
крайней мере не было бы этой подлой игры в подмену, которой мы занимаемся
пятьдесят или шестьдесят лет, там можно было бы протянуть друг другу руку, а
не повторять этот жест из страха или затем, чтобы узнать, не сжимает ли тот,
другой, в ладони нож. Что же касается подмен, то меня ничуть не удивляет,
что мы с тобой -- одно и то же, одинаковы, только ты по одну, а я -- по
другую сторону. А поскольку ты говоришь, что я тщеславен, то, сдается мне, я
выбрал лучшую сторону, но как знать, Ману. Ясно только одно: на той стороне,
где ты, я не могу находиться, там у меня все лопается прямо в руках, с ума
можно сойти, если бы с ума сойти было так просто. Ты -- в гармонии с
территорией и не хочешь понять моих метаний: вот я предпринимаю усилие, со
мной что-то происходит, и тогда гены, пять тысяч лет копившиеся для того,
чтобы погубить меня, отбрасывают меня назад, и я снова оказываюсь на
территории и барахтаюсь там две недели, два года, пятнадцать лет... В один
прекрасный день я сую палец в привычку, и просто невероятно, но палец
увязает в привычке, проходит насквозь и вылезает с другой стороны, кажется:
вот-вот доберусь наконец до последней клеточки, но тут женщина топится, на
тебе, или со мной случается приступ, приступ никому не нужного сострадания,
ох уж это сострадание... Я говорил тебе о подменах? Какая мерзость, Ману.
Почитай у Достоевского про эти самые подмены. И вот пять тысяч лет снова
тянут меня назад, и надо опять начинать все сызнова. И потому я сожалею, что
ты мой Doppelganger, я все время только и делаю, что мечусь с твоей
территории на свою, и после очередной злополучной перебежки, оказавшись на
своей, я гляжу на тебя, и ты представляешься мне моей оболочкой, которая
осталась там и смотрит на меня с жалостью, и мне кажется, что это пять тысяч
лет человеческого существования, сбившиеся в теле ростом в метр семьдесят,
смотрят на ничтожного паяца, пожелавшего выпрыгнуть из своей клеточки. Вот
так.

-- Перестаньте нервы мотать, -- крикнул Тревелер стучавшим в дверь. --
В этой психушке, че, поговорить спокойно не дадут.

-- Ты настоящий человек, брат, -- сказал растроганный Оливейра.

-- И все-таки, -- сказал Тревелер, еще немного придвигая стул, -- ты не
станешь отрицать, что на этот раз дал осечку. Переподмены оболочек и прочие
штучки-дрючки -- все это хорошо, но за твою милую шутку мы заплатим местом,
и больше всего мне жаль Талиту. Ты можешь сколько душе угодно говорить тут
про Магу, но свою жену кормлю я.

-- Ты глубоко прав, -- сказал Оливейра. -- Иногда забываешь обо всем на
свете, не говоря уж о месте. Хочешь, я поговорю с Феррагуто? Он тут, у
фонтана. Пролети меня, Ману, вот уж чего не хотел, так это чтобы вы с
Магой...

-- Кстати, зачем ты называешь ее Магой? Не лги, Орасио.

-- Я знаю, что это Талита, но недавно она была Магой. Их две, как и мы
с тобой.

-- Это называется сумасшествие, -- сказал Тревелер.

-- Все на свете как-нибудь называется, надо только подобрать название.
А теперь, если позволишь, я бы хотел поговорить с теми, кто внизу, они