Чтение 72–й страницы книги ~Тени в раю~

- А разве этого недостаточно?

- Господь с вами, Кармен. А может, все-таки поедете со мной?

Она покачала головой. [354]

- Кан действует мне на нервы, а я простая девушка, Роберт. У меня голова
болит от его болтовни.

- Он не только болтает, Кармен. Он, что называется, герой.

- Этим не проживешь. Герои должны умирать. Если они выживают, то
становятся скучнейшими людьми на свете.

- Вот как? Кто это вам сказал?

- Непременно кто-то должен сказать? Вы, конечно, считаете меня глупой как
пробка, да? Так, как и Кан.

- Вовсе нет. Кан совсем не считает вас глупой. Он вас обожает.

- Он до того меня обожает, что у меня голова начинает болеть. Это так
скучно! Почему вы все с каким-то вывертом?

- Что?

- Ну, не такие, как все. Например, как моя хозяйка. У вас всегда все
сложно, трудно.

Официант принес фрукты по-македонски.

- Точь-в-точь как эти фрукты, - сказала Кармен, показав на тарелку. -
Название-то какое выдумали - не выговоришь! А на самом деле - просто
нарезанные фрукты, к которым добавлено немножко ликера.

Я отвез Кармен в ее бунгало - к курам и рыжеволосой образцовой хозяйке.

- У вас уже и машина есть, - сказала Кармен с трагически-мечтательным
выражением лица. - Видно, дела у вас идут неплохо, Роберт.

- У Кана теперь тоже есть машина, - солгал я. - Еще лучше, чем у меня.
Мне Танненбаум рассказал - "шевроле".

- "Шевроле" и головная боль в придачу, - ответила Кармен, повернувшись ко
мне своим прелестным задом. - Как поживает ваша возлюбленная, Роберт? -
бросила она мне через плечо.

- Не знаю. Последнее время я ничего о ней не слышал.

- Вы хоть изредка переписываетесь? [355]

- У нас обоих трясется правая рука, а печатать на машинке ни она, ни я не
умеем.

Кармен засмеялась.

- Так это что же, а? Значит, с глаз долой - из сердца вон? Впрочем,
так-то оно разумнее.

- Редко услышишь более мудрое слово. Передать что-нибудь Кану?

Она задумалась.

- А зачем?

Из сада с кудахтаньем выбежали куры. Кармен мгновенно оживилась.

- Боже мой, мои белые брюки! Зря, что ли, я их наглаживала! - Она с
трудом отогнала птиц. - Кыш, Патрик! Прочь, Эмилия! Ну вот, уже и пятно!

- Хорошо, когда знаешь по имени причину своих бед, не так ли? - заметил
я. - Тогда все намного проще.

Я пошел было к своему "форду", но вдруг остановился. Что я сейчас сказал?
На мгновение мне показалось, будто что-то кольнуло меня в спину. Я повернул
назад.

- Не так уж страшно, - услышал я голос Кармен из сада. - Пятно можно
будет смыть.

"Да, - подумал я. - Но все ли можно смыть?"

Я простился со Скоттом.

- К моему рисунку сангиной мне хотелось добавить еще один, - сказал он. -
Я люблю, чтоб над диванами висело что-то. Кто знает, когда вы опять
приедете! У вас есть что-нибудь в этом же роде?

- Есть рисунок углем, а не сангиной. Великолепная вещь, тоже Ренуар.

- Хорошо. Тогда у меня будет два рисунка Ренуара. Ну разве можно было
рассчитывать на такое везение?

Я вынул рисунок из чемодана и вручил ему.

- Я с удовольствием отдаю его вам, Скотт.

- Почему? Я ведь в этом совсем не разбираюсь.

- В вас есть уважение к таланту и творчеству, а это гораздо важнее.
Будьте здоровы, Скотт. Я покидаю [356] вас с таким чувством, будто расстаюсь
с давним знакомым.

На меня иногда находили такие приступы стихийной любви к ближнему,
захлестывавшей мою европейскую сдержанность: через несколько часов вдруг
начинаешь называть кого-то по имени - в знак пусть поверхностной, но тем не
менее сердечной дружбы. Дружба в Америке дается легко и просто, в Европе -
очень трудно. Один континент молод, другой - стар. Не исключено, что дело
именно в этом. "Всегда надо жить так, будто прощаешься навеки", - подумал я.

Танненбаум получил еще одну маленькую роль. Он был очень доволен и хотел
купить у меня "форд". Я объяснил ему, что обязан вернуть его студии.

- Кого вы играете в следующем фильме?

- Английского кока на судне, в которое попадает торпеда с немецкой
подводной лодки.

- Он погибает? - спросил я с надеждой.

- Нет. Это комический персонаж, его спасают, и он начинает стряпать для
экипажа немецкой подводной лодки.

- И не отравляет их?

- Нет. Он готовит им рождественский сливовый пудинг. Происходит всеобщее
братание в открытом море с исполнением английских и немецких народных песен.
Кроме того, они обнаруживают, что у старого немецкого и английского
национальных гимнов одинаковая мелодия: и у "Heil dir im Siegerkranz", и у
"God Save the King". Они обнаруживают это возле маленькой рождественской
елки, украшенной электрическими лампочками, и решают, когда кончится война,
не воевать больше друг против друга. Они находят много общего.

- Ваше будущее видится мне в самом черном цвете, и все же, я думаю, вы не
пропадете.

Я сел в поезд, который обслуживали проводники-негры. Там были широкие
удобные кровати и индивидуальные туалеты. Танненбаум и одна из двойняшек
махали мне с перрона. Впервые за много лет я распла[357] тился со всеми
своими долгами, в кармане у меня были деньги и продленный на три месяца вид
на жительство. Кроме того, мне предстояло трехдневное путешествие по Америке
у большого вагонного окна, в пятидесяти шагах от вагона-ресторана.

XXVIII

- Роберт! - воскликнул Меликов. - А я уж думал, что ты остался насовсем в
Голливуде!

- Наверное, так думали почти все. Меликов кивнул. У него был землистый
цвет лица, и весь он был какой-то серый.

- Ты болен? - спросил я.

- Почему? - он засмеялся. - Ах да, ты ведь из Калифорнии! Теперь тебе
будет казаться, что все жители Нью-Йорка только что вышли из больницы.
Почему ты вернулся?

- Я мазохист.

- Наташа тоже не думала, что ты вернешься.

- А что же она думала?

- Что тебя засосет Голливуд.

Больше вопросов я не задавал. Возвращение мое было нерадостным. Старая
каморка показалась мне еще более пыльной и обшарпанной, чем прежде. Вдруг я
сам перестал понимать, зачем вернулся. На улице была слякоть, шел дождь.

- Надо купить пальто, - вслух подумал я.

- Будешь опять жить здесь? - спросил Меликов.

- Да. Но на этот раз можно будет взять комнату побольше. У тебя есть
свободная?

- Освободилась комната Рауля. Он съехал окончательно после вчерашнего
грандиозного скандала. Не знаю, помнишь ли ты его последнего друга?

- У тебя есть еще комната?

- Да, Лизы Теруэль. Она умерла неделю назад. Слишком большая доза
снотворного. Других свободных номеров нет, Роберт. Если б ты мне написал...
Зимой все отели переполнены. [358]

- Между психопатом-педерастом и покончившей с собой дамочкой сделать
выбор не так-то просто. Ладно, я займу номер Лизы.

- Я так и думал.

- Почему?

Меликов рассмеялся.

- Не знаю почему. Летом ты наверняка поселился бы в конуре Рауля.

- Ты думаешь, теперь я меньше боюсь смерти?

Меликов опять засмеялся.

- Не смерти, а призраков. Кто теперь боится смерти? Смерть трудно
осознать. Вот боязнь умирания - это другое дело. Но у Лизы была легкая
смерть. Когда мы ее нашли, она выглядела значительно моложе своих лет.

- Сколько же ей было на самом деле?

- Сорок два. Пошли, я покажу тебе комнату. Она чище других. Нам пришлось
окуривать ее серой. Кроме того, там всегда солнце: зимой это особенно важно.
В комнату Рауля солнце не заглядывает.

Мы поднялись наверх. Комната была на втором этаже. Туда можно было пройти
незаметно из холла. Я распаковал чемодан и достал оттуда несколько больших
морских раковин, купленных мною в Лос-Анджелесе:

здесь они производили довольно унылое впечатление, утратив романтический
блеск морских глубин.

- Когда нет дождя, здесь гораздо уютнее, - сказал Меликов. - Не выпить ли
нам водки для бодрости?

- Что-то не хочется. Я лучше прилягу.

- Пожалуй, я тоже. Старость приближается. Я сегодня дежурил ночью. Зимой
меня начинает мучить ревматизм. Сегодня мне еще лучше, чем всегда, Роберт.

После обеда я отправился к Силверсу. Он встретил меня приветливее, чем я
ожидал.