полувосторгом-полуужасом, а старуха - с задумчивой и яростной скорбью и
гордостью. Но ребенку это казалось просто тихим содроганием восторга. Он
не видел ничего ужасного в том, что дед его, как ему говорили, "убивал
людей сотнями", или в том, что негр Помп погиб, пытаясь убить человека.
Ничего жуткого - потому что они были только духами, никогда не виданными
во плоти, героическими, простыми и пылкими; отец же, которого он знал и
боялся, - призраком, который никогда не умрет. "Поэтому, - думает он, -
неудивительно, что я перепрыгнул через поколение. Неудивительно, что у
меня не было отца и что я уже умер однажды ночью, за двадцать лет до то-
го, как появился на свет. И что единственное для меня спасение - вер-
нуться умирать туда, где моя жизнь прекратилась раньше, чем началась".
старшим, возвышенным к освященным людям, решавшим судьбы церкви, которой
он добровольно себя отдал. Как он пойдет к ним и скажет: "Слушайте. Гос-
подь должен призвать меня в Джефферсон, потому что там кончилась моя
жизнь, была остановлена пулей, в седле, на скаку, ночью на джефферсонс-
кой улице, за двадцать лет до того, как зачалась". Первое время он ду-
мал, что сможет это сказать. Верил, что они поймут. Ведь он пришел к
ним, избрал церковную стезю - ради этой цели. Но этим вера его не исчер-
пывалась. Он верил и в церковь, во все, что от нее ветвилось и ею про-
буждалось. Верил со спокойной радостью, что если есть на свете убежище,
то это церковь; что если правда может жить нагой, без стыда и боязни, то
- в семинарии. Когда он верил, что обрел призвание, его будущая жизнь
представлялась ему незыблемой, во всех отношениях совершенной и невозму-
тимой, подобно чистой классической вазе, такая жизнь, где дух может ро-
диться сызнова, укрытый от житейских бурь, и так же умереть - в покое,
под далекий шум бессильного ветра, расставшись лишь с горстью истлевшего
праха. Вот что значило слово "семинария": тихие и надежные стены, где
стесненный покровами озабоченный дух вновь обучится безмятежности, чтобы
без ужаса и тревоги созерцать свою наготу.
но перефразирует он, не насмешливо, не шутливо, однако и не без насмеш-
ки, не без шутливости, - спокойно. В сгущающемся сумраке его забинтован-
ная голов - а как будто растет, становясь все призрачней. "Не снилось",
- повторяет он про себя и думает: для того, наверно, и дана человеку
изобретательность, чтобы в переломные минуты он мог измыслить образы и
звуки, которые оградят его от правды. В одной ошибке ему, по крайней ме-
ре, не пришлось раскаиваться - он не открылся старшим. Не проучившись и
года, он понял, какая это будет глупость. Больше того, хуже того: поняв
это, он не потерял, а, наоборот, приобрел что-то, от чегото спасся. И
это приобретение окрасило сам лик и характер любви.
тоже - единственным ребенком, как он. Он сразу поверил, что она красави-
ца, потому что слышал о ней еще до того, как ее увидел, а увидев - не
разглядел за тем лицом, которое создал в своем воображении. Он не верил,
чтобы она, прожив здесь всю жизнь, могла не быть прекрасной. Он разгля-
дел ее лицо только через три года. К тому времени уже два года существо-
вало дупло, где они оставляли друг другу записки. Если он и задумывался
об этом, то думал, что идея возникла у них одновременно - неважно, кто
первым на нее наткнулся, ее высказал. Но на самом деле идея шла не от
нее и не от него, а от книги. Лица же ее он не видел вовсе. Не видел ма-
ленького овала, слишком резко сужавшегося к подбородку и омраченного не-
довольством (она была на год, два или три старше его, но он этого не
знал и не узнал никогда). Не видел, что три года ее глаза наблюдают за
ним, лихорадочно что-то рассчитывая, как глаза почти отчаявшегося игро-
ка.
она заговорила о женитьбе. Без всяких предисловий, ни с того ни с сего.
Они никогда не касались этой темы. Женитьба ему и в голову не приходила
- даже само слово. Он допускал брак, потому что большинство преподавате-
лей были женаты. Но для него это было не освященной и живой физической
близостью мужчины и женщины, а мертвым отношением, перенесенным на живых
и существующим вместе с ними: как две тени, скованные тенью цепи. Он к
этому привык: он рядом с духом вырос. И вот однажды вечером она загово-
рила - неожиданно, грубо. Когда он понял наконец, что она подразумевает
под избавлением от своей нынешней жизни, он не удивился. Он был слишком
простодушен.
как маску, за которой таились жажда и ненависть: искаженное, незрячее,
ошалелое от страсти. Не глупое: просто незрячее, отчаянное. - От всего!
Всего! Всего!
этого по наивности. Он сразу поверил, что его представления о семинарии
с самого начала были ложными. Не совсем ложными, но ошибочными, неточны-
ми. Возможно, он и сам уже в них сомневался, только до сих пор этого не
сознавал. Возможно, поэтому он и не сказал старшим, почему должен пое-
хать в Джефферсон. Ей он еще год назад сказал, почему хочет, должен туда
поехать, и что намерен объяснить это им; она смотрела на него лихорадоч-
ным взглядом, которого он еще не замечал.
сочтут это достаточным основанием?
церковь, как не для помощи тем, кто глуп, но хочет правды? Почему бы им
меня не пустить?
такой довод.
верил, что она права, а он мог ошибаться. Поэтому через год, когда она
вдруг заговорила с ним о женитьбе и избавлении в одних и тех же словах,
он не удивился, не был уязвлен. Он лишь подумал спокойно: "Так вот она,
любовь. Понимаю. Я и на этот счет ошибался", - думая, как думал прежде и
будет думать опять, как случается думать каждому человеку: до чего лож-
ной оказывается самая глубокая книга, если ее приложить к жизни.
что с самого начала видел в ее глазах этот лихорадочный расчет. "Пожа-
луй, они правы, помещая любовь в книги, - спокойно думал он. - Пожалуй,
только там ей и место".
определились и день был назначен, оно смягчилось, возобладал расчет. Те-
перь речь шла о том, как получить вызов в Джефферсон. "Надо взяться за
дело немедленно", - сказала она. Он ответил ей, что взялся за дело в че-
тырехлетнем возрасте; возможно, это была просто шутка, легкомыслие. Она
отмела ее со страстным нетерпением, которому юмор чужд, пропустила мимо
ушей и заговорила, словно сама с собой, о людях, которых надо будет по-
видать, улестить или припугнуть, разворачивая перед ним целую кампанию
интриг и унижений. Он слушал. Даже слабая улыбка - легкомысленная, нас-
мешливая, а может быть, обескураженная - не сошла с его лица. Он встав-
лял в ее рассуждения:
нимаю. Так это и делают, так и добиваются. Таковы правила. Теперь я по-
нимаю.
рархии кругами новой мелкой лжи, а затем и угроз в форме запросов и со-
ветов, и вызов в Джефферсон был получен, он поначалу забыл, каким путем
его добился. Не вспоминал, покуда не обосновался в Джефферсоне, - и уж,
во всяком случае, на последнем этапе путешествия, когда поезд мчал его к
цели жизни, по местам, схожим с теми, где он родился. Но выглядели они
совсем по-другому - хотя он знал, что разница - не по ту, а по эту сто-
рону вагонного окна, к которому он почти прильнул лицом, как ребенок; да
и у жены, сидевшей позади, было написано на лице, кроме обычной жажды и
отчаяния, еще и что-то вроде интереса. Они были женаты меньше полугода.
Поженились сразу после того, как он окончил семинарию. С тех пор он ни
разу не видел на ее лице ничем не прикрытого отчаяния. Но ни разу не ви-
дел и страсти. И опять он думал, спокойно, без особого удивления и, по-
жалуй, даже без обиды: Понимаю. Вот он каков. Брак. Да. Теперь я пони-
маю.
и говорил оживленно, по-детски счастливым голосом:
мог поехать когда угодно. Ты знаешь, есть разница между случайностью в
мирной жизни и на войне. Случайность на войне? Ах, это была просто отча-
янность. Горстка солдат (он не был офицером; это, кажется, единственное,
в чем сходились папа и старуха Цинтия: что дед не носил сабли, не разма-
хивал саблей, когда скакал впереди) с жестоким мальчишеским легкомыслием
затеяла такую лихую проделку, какой даже от них не ожидали войска, драв-
шиеся с ними четыре года. Проехать сотню миль по местам, где в каждой
роще и деревеньке стоят биваком северяне, и ворваться в гарнизонный го-
род... я знаю саму улицу, по которой они въехали и выехали обратно. Я
никогда ее не видел, но точно знаю, как она будет выглядеть. Я точно
знаю, как будет выглядеть на этой улице дом, который мы купим и в кото-
ром будем жить. Не сразу, конечно. Сначала нам придется пожить в при-
ходском доме. Но скоро - как только удастся... Выглянем в окно и увидим
эту улицу и, может быть, даже следы подков или самих людей очертания в
воздухе, - ведь воздух остался прежний, даже если исчезла та пыль, та
грязь... Голодные, худые, с криками поджигают склады запасов, тщательно
подготовленных для целой кампании, и уносятся. Никакого грабежа: не бе-
рут даже обуви и табаку. Я тебе говорю, эти люди не искали добычи и сла-
вы; это были просто мальчики, подхваченные колоссальной волной отчаянно-
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Березин Федор
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Пехов Алексей