Чтение 72–й страницы книги ~Умножающий печаль~

Сашка не дотронулся до бумаг.

- Серега, зачем мне эти счета?

Вошла Надя, расставила чашки, налила в пузатые рюмки коньяк, неслышно
удалилась.

Сашка пригубил, задумчиво сказал:

- Гвоздев всегда был суетливым дураком. Этот злобно-требовательный кретин
никогда не оставлял пространства для маневра. Ему страшно понравилась идея
сделать дуплет - убить меня руками Кота и вынуть из него секретные коды
счетов. Поскольку Кот уже был у них в руках, они решили избавиться от
Смаглия. С точки зрения криминальной технологии, это не очень сложно. И не
очень дорого. Решено - сделано! А теперь выходит, Кот забил "рыбу". Пат! Ни
у кого нет хода, у всех нет игры...

- Саня, мне вся эта грязь и кровь надоела. Пора завязывать...

Сашка встал, обошел стол, подсел ко мне на ручку кресла, душевно сказал:

- Тогда, друг, дела твои плохи. Ничего другого в мире нет. Наша жизнь
растет из грязи, орошенной кровью. Поэтому плюнь. А твои страшные бумаги -
штука смертоносная, но неопасная. Как отсыревшие патроны...

Он взял папочку, медленно прошел по кабинету и, не открывая, бросил ее в
горящий камин. Полыхнуло, ярко взметнулось и опало белое бумажное пламя.
Сашка вернулся ко мне, чокнулся с моей рюмкой и невыразительно сказал:

- На этих счетах давно ничего нет...

Я долго смотрел на него, безуспешно пытаясь проникнуть за непроницаемый
фасад иронично-спокойного, равнодушно-снисходительного лица. Что там,
внутри, за этой чисто вымытой бетонной стеной в золотых очках? Неужели у
него в душе такой сгусток темноты, непроглядно черного мрака?

- Ты знал пассворды?

Хитрый Пес допил коньяк, глотнул кофе, сказал своим недостоверным тоном:

- Черт его знает, не помню уже! И не будь ты таким пафосным радетелем за
чистоту нашего юного капитализма! Ты не радуешься жизни из-за того, что не
видишь исторической перспективы.

- Вижу, Саня. С ужасом. Наши дети будут стыдиться нас...

- Ошибаешься, Серега! Они будут гордиться нами. На что хочешь заложусь с
тобой!..

Загудел зуммер переговорника. Сашка подошел к столу, нажал кнопку, и в
кабинет вплыл хрипловатый, с одышкой бас Сафонова:

- Александр Игнатьич, хотел зайти, доложиться о работе по утреннему
нападению... Мы тут кое-чего...

- Нет, нет, нет! Кузьмич, сегодня я разговорами сыт по горло, еду
отдыхать... И суета ваша, и вс" ваши соображения меня не интересуют - мне
результаты нужны! Ладно, завтра поговорим...

Отключил генерала, как крошку со стола сбросил. Прикрыл глаза, как
задремал, и негромко сказал:

- Одна из главных иллюзий бедных людей, будто деньги дают свободу...

- А на самом деле? - спросил я.

- Не дают! Деньги дают власть, и она предоставляет сладостное право
распоряжаться чужой свободой. Но за это власть берет в залог твою волю...

Резко встал, подошел ко мне, уткнув мне в грудь палец, яростно сказал:

- Пройдут годы, пыль забвения покроет благородной патиной
непривлекательные подробности нашей жизни. Лихие писаки и бойкие киношники
сложат про наши пакости героические саги и возвышенные легенды - и к
потомкам мы придем не как разбойные лихоимцы. А как античные герои. Просто
нужно потерпеть, подождать, дожить...

АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ:

РОЖДЕНИЕ

Я очень устал. Не сон, не явь. Тусклое полузабытье. Только боль соединяла
меня с миром.

Мы двигались, как надлежит шествовать царской процессии. Узкую тропу
впереди топтал на своем осле Пан, усевшись, как обычно, задом наперед. За
ним, с мукой передвигая опухшие разбитые ноги, брел я. И мне казалось, что
путь в ночной тьме освещают нам мои размозженные, растерзанные уши. А чуть
поодаль - мои верные псы. Они боялись и от тоски тихо выли, но не
разбегались, не бросали меня.

Не было за мной подданного мне народа. Мои люди были немы, глухи и слепы.
И сердца их бесчувственны. Они все были где-то далеко, по другую сторону
моей муки.

Только псы - нюхом? быстрым собачьим умом? невесомой звериной душой? -
опознавали в униженном и разрушенном рабе, скованном страшной золотой
колодкой, своего царя.

Они помнили меня.

Они верили мне.

Они любили меня?

А Пан, попивая из меха красное парфянское вино, утешал меня:

- Не кляни жизнь, Мидас! Она прекрасна и в страдании. К сожалению, она
очень коротка...

Его осел поднял дугой хвост и вывалил на кремнистую тропу дымящиеся комья
навоза. У меня не было сил обходить их, и я ступал босыми израненными ногами
в горячее зловонное месиво, и не успевал снова шагнуть, как навоз твердел,
застывал, круглился в тяжелые золотые яблоки.

- А если жизнь невыносима, Пан? - спросил я из последних сил.

- Не говори так, Мидас! И у царей жизнь бывает горька, но только горьким
лекарством исцеляют тяжелую хворь...

Оглушительно громыхнул гром, и ночное небо разъяла пополам длинная
серебристо-синяя молния. Пан опасливо взглянул наверх, вздохнул:

- Я надеюсь, что мой властитель Дионис и божественный брат его Аполлон
утомились долгим и ярким празднеством. Я верю - они сладко и беспечно
отдыхают. Когда они узнают о моем самовольстве...

Он не закончил фразу, крякнул и покрутил досадливо головой.

- Чего тебе тревожиться, Пан? Ты же бессмертен...

Пан гулко захохотал - сотрясался его толстый лохматый живот,
перекатывались под лоснящейся кожей мощные мышцы.

- Бессмертны только боги! Нам в утешение они дали бесценный дар -
короткий людской век. Ослепительно быстрый миг между сумерками рождения и
тьмой смерти. Звенящая радостью радуга - мостик из теплой мглы материнской
утробы в холодную черноту могилы. Поверь мне, Мидас, в мире, кроме этого,
ничего нет...

Когда мы дошли до берега Пактола, священной реки, к воде обещанного мне
Паном спасения, высокие звезды в небе прозвонили Час Тавроса.

- Миг мрака, Пан, пик ночи наступил, - сказал я.

- За этим пределом кончается власть темноты, - сказал Пан.

- Роковой страшный час - сейчас умирают старики и больные, - вздохнул я.

- Но в сладкой судороге наслаждения сейчас зачинают детей - гениев и
героев, - усмехнулся Пан.

- К спящим приходят самые тяжелые кошмары...

- А к музыкантам и поэтам являются и ласкают их музы...

- Пан, в этот час я велел поднимать на казнь осужденных...

- Зато искателей и путников поднимает в этот час надежда, - качал
громадной кудряво-патлатой головой Пан.

Выцветала густая синева ночи, невнятно лепетал на берегу тростник, с
шелестом и мокрым шорохом мчалась вода по камням, где-то близко закричала
птица.

Пан положил мне теплую руку на плечо:

- Плыви...

- Я утону в своем золотом рубище. Оно непосильно мне...

- Доверься, Мидас, я не обману тебя... Плыви... - И легонько толкнул меня
в спину.

Пустота падения. И удара о воду я не ощутил, и холода не почувствовал, и
страх исчез - я долго опускался сквозь густую и теплую воду, плавно, легко,
и движения мои были свободны, как во сне.

И это было чудо - я видел сон во сне.

А пришедшие после долгой мучительной неволи легкость, гибкость, свобода
были так прекрасны, что я решил остаться здесь навсегда. Но когда уперся
ногами в мягкое песчаное дно, где-то высоко вверху воду прорезал косой
острый луч солнца, и мир вокруг вспыхнул буйством невиданной красоты, я
увидел обещанную Паном радугу между рождением и смертью, оттолкнулся от
тверди и быстро поплыл к свету.

Вынырнул, тряхнул головой, не ощутил саднящей, острой, мозжащей боли в
ушах и увидел рассвет, и мокрый мягкий хитон холодил мне плечи, и услышал
счастливый заливистый лай скачущих по берегу моих псов, а медленно
удаляющийся вверх по тропе Пан кричал мне, что свобода - это и есть жизнь,
но я быстро плыл по течению и звал его в слезах:

- Пан, не покидай меня! Ты спас меня! Останься...

А он, задержавшись перед скалой на повороте, крикнул:

- Мидас, я нарушил волю богов! Ты-то эту компанию знаешь! И гнев их будет
ужасен... Больше, дружище, мы не увидимся никогда...

И ветер трепал и таскал, как тряпку, его крик - никогда... никогда...
никогда!..

- Подожди, Пан! Подожди еще миг!.. Я должен...

Быстрый поток уносил меня, и откуда-то издалека, уже не видел я Пана, а
все еще слышал его голос, измятый эхом:

- Отныне Пактол будет золотой рекой... Золотой рекой... Отдай ее людям...
Людям...

Я выбрался на берег, добрел до большой старой оливы и, падая, раскинул
руки и обхватил землю, как возлюбленную. Мои собаки, верные мои псы, не
боялись меня, они лизали мне лицо и радостно рычали. Приподнял голову и
увидел, что дно реки стало сливочно-желтым. С ветки упала крупная оливка. Я
слышал, как с шорохом растет трава. И тихо позванивают на дне Пактола
золотые песчинки.

Я, наверное, задремал, потому что увидел, как по косогору медленно идет
ко мне, опираясь на резной посох, мой отец, совсем старый, мудрый и тихий
царь Гордий, и он ласково говорит, утешает и обещает: